Паулос, завернувшись в плащ, бежал в ночи сквозь бурю навстречу дождю и ветру. Выбирал малохоженые тропинки, избегая застав на перекрестках, переправился вплавь через две реки, увидел море, словно от щупальцев спрута, увертывался от сладкозвучного пенья сирены в прибрежных скалах и наконец на рассвете достиг жилища англичанина, который придумывал puzzles[92].
— У них ряды помечены буквами, а все камни в ряду пронумерованы, — рассказывал Паулос, — и если каменщики снова сложат их по порядку, получится мост. Вот я и пришел просить вас, мистер Григ, сделайте так, чтобы у них вместо моста получился лабиринт.
— До сих пор существует только один лабиринт! Я сделал его модель из спичечных коробок!
— Сколько дней вам понадобится, чтобы поменять номера на камнях?
— Чтобы создать лабиринт, поймите меня правильно — ЛАБИРИНТ, из одних заглавных букв, — два года.
— В нашем распоряжении всего несколько дней!
Мистер Григ в задумчивости провел волосатой рукой по лицу.
— Могу сделать для тебя кое-что попроще, а для народа это будет великолепное зрелище.
— Что именно?
— Башню, прочную башню, по ее внешней стене пойдет спиралью дорожка, которая оборвется на высоте две трети от длины моста. Это правило я вывел из задачи на построение брахистокроны, то есть кратчайшей кривой спуска, знаменитой со времен моего земляка Ньютона и братьев Бернулли[93]. Этот царь, твой враг, поскачет по дорожке наверх и в тот момент, когда он меньше всего этого ожидает, сорвется в пустоту. Для верности там, где обрывается дорожка, я помещу зеленый ковер, изображающий йоркширский луг, на деревянной раме. Царь летит вниз, а мы с тобой аплодируем ему, стоя на крыше ближайшего дома.
— А облако золотистой пыли?
— Оно только облегчит нашу задачу, в нем царь не увидит, что у него под ногами!
Если бы Паулос додумался до такой хитрости раньше, не понадобилось бы приглашать Давида и Артура и отправляться на встречу с Цезарем, назначенную на вечер того же дня.
Изредка Паулосу снились полные золота кошельки, которые он находил на дороге или же получал от таинственных доброжелателей, приходивших под покровом ночи, а то еще их давали ему на хранение — он все складывал в большой футляр от часов. Отсчитывая монеты на покрытие расходов англичанина, сочинителя головоломок, Паулос уснул в папоротнике. Но кто-то продолжал считать за него, он ясно слышал звон монет, так как англичанин проверял, не фальшивые ли они, бросая их на небольшую квадратную мраморную плиту. Пока его неизвестный заместитель продолжал отсчитывать монеты англичанину, Паулос отправился в Йоркшир, чтобы привезти оттуда двух коров — бурую и белую — и поместить для большего правдоподобия на ковер, который будет изображать йоркширский луг.
Царь Асад Тирский и сам не знал, с чего вдруг нынешней осенью пришла ему охота захватить все города, где есть хотя бы один мост. Раньше он любил осенью ходить по винным погребам и наблюдать, как бродит вино, а с первыми холодами — проверять, как заготовляют солонину. На Святого Глициния — у них это все равно что у нас Святой Мартин — Асад II глядел, как вспахивают горные склоны, ходил по ярмаркам, на которых скотоводы пополняют стада, прежде чем отправить их на зимние пастбища — к югу, к морю. На эти ярмарки съезжались венгерские и итальянские скрипачи, знавшие, что царь любит игру на этом инструменте, и он щедро платил им за концерты. В иные годы царь Асад, отличавшийся переменчивым нравом, прогонял скрипачей и уединялся в одном из хорошо натопленных залов дворца с некоей танцовщицей, заперев все двери. Асад возлежал в легких одеждах и смотрел, как девушка исполняет танец семи покровов, и когда с нее падал последний, царь что-нибудь разбивал: окно, кувшин с вином или стул, и это доставляло ему величайшее наслаждение. Танцовщица откидывалась на подушки дивана, набитые шерстью из лисьих хвостов, но царь не обращал на нее внимания, даже не глядел на прекрасное обнаженное тело — белое, золотистое или смуглое, — а продолжал дробить на мелкие осколки стекло или глину или же грыз крепкими зубами ножки стульев в стиле чиппендейл[94], выплевывая щепки в зеркала, которые порой с шумом трескались. Но в эту осень он ходил рассеянный, не проявлял интереса к обычным развлечениям, отвергал мед, не желал глядеть на танцовщицу и не внимал ее тетке, предлагавшей другую племянницу с более округлыми формами; большую часть времени проводил со стратегами, обсуждая с ними проблему резерва на примере битвы при Каннах: где лучше было ввести его в бой — в центре или на левом фланге, достаточно укрепленном, чтобы затруднить противнику обходный маневр.
Асад II Тирский считал, что наважденье нашло на него во сне, который приснился ему, после того как он поужинал окороком дикого кабана и лягушками со смоквами по-константинопольски; этих лягушек ловят, когда поспеют последние смоквы, и осень стоит у самого порога. Царю приснилось, что вышел он погулять и облегчить кишечник, но хотел сделать это на другом берегу реки, где начинались земли Оттоманской империи. Прошел с пол-лиги по своему берегу и не нашел лодки, чтобы переехать на ту сторону, — вот тут-то он и сказал себе, что надо построить мост, тогда подобных затруднений не будет. С той ночи он только и думал, что о мостах: один он поставит здесь, другой — чуть подальше, третий — у слияния с Тигром. Заказывал рисунки существующих мостов, и все казались ему хороши, лишь бы в них было не менее пяти пролетов, как, например, в Оренсе[95], Вероне или Париже.
— Мосты не продаются! — как-то сказал ему на совете министр путей сообщения.
— Тогда постройте точно такие же! — крикнул Асад II.
— Не на что! — заметил министр финансов, выразительно потерев одну о другую подушечки большого и указательного пальцев правой руки.
— Так я добуду мосты грабежом! — возгласил Асад, надевая персидскую митру, перешедшую к нему от матери.
С самого утра — а просыпался он тяжело, жена, зная об этом, забивалась в угол царского ложа, так как Асад дрыгал ногами, а как человек, приверженный войне, спал в сапогах со шпорами — царь пробовал выкинуть из головы мысль о мостах, но не мог, потому что под утро только мосты ему и снились. В нем жило как бы два Асада: один мечтал о мостах, другой хотел вернуться к скрипачам и танцовщицам. Друг с другом они не ладили точно так же, как два сновидца в душе Паулоса.
Вот как случилось, что царь Асад отправился воевать и теперь подходил к равнине, где протекала большая река, — там он собирался разбить войска, защищавшие южные города с мостами, а еще ему хотелось, чтобы его строители научились разбирать захваченные мосты, буквами отмечая ряды и цифрами — камни, а потом из двух таких мостов строить один, чего он хотел и на этот раз, чтобы появиться на мосту в золотистом облаке пыли перед ожидавшими его Давидом, Артуром и Юлием Цезарем.
Паулос на восходе солнца видел над холмами на востоке верхнюю кромку пыльного облака, которое шло перед войском, — Асад в конце концов решил именно так: царь из-за облака пыли высунет свою увенчанную тиарой голову, а на тиаре укреплен вроде бы семафор, который будет показывать красный или зеленый свет, смотря по тому, за какой шнурок потянет турок из царской охраны, за правый или за левый.
Царица Зиновия[96] сидела на террасе, ощипывая курицу, готовила ее для жаркого, которое подаст царю Асаду, когда он возвратится, завоевав все мосты в мире.
— Уж лучше бы он побольше думал о собственной спальне! — со вздохом говорила царица придворным дамам, скрашивавшим ее одиночество в отсутствие царя.
ФиналЮлий Цезарь был изваян на коне, а конь попирал копытами земной шар, точно дрессированная коза в цирке, которая балансирует на деревянном шаре. Так как изваяние было выполнено по картине, висевшей в зале заседаний Консулата города, где жил Паулос, скульптор сохранил идеальный треугольник, так что Юлий Цезарь и в мраморе был брахицефалом[97], как и в масле. По мере того как он сходил с пьедестала, переходя из мрамора в человеческую плоть, а конь — в лошадиную, голова Цезаря удлинялась, становилась похожей на огурец, и в ней пробуждались мысли, тоже удлиненные, которые и могли возникнуть лишь в голове, имеющей форму огурца. Цезарь соскочил с пьедестала с легкостью, с какой галлы танцевали на бочках, а вслед за ним спрыгнул и его конь Прималеон. Цезарь пошагал по тополиной аллее, сцепив руки за спиной, Прималеон шел за ним, разбрасывая передними ногами, чтобы размяться. Легкий южный ветерок гонял сухие листья. Как только голова Цезаря обрела изначальную форму, мозги быстро проветрились, и император заметил, как в сознании его воскресают старые представления, забытые мечты, лица, которые, казалось, стерлись из памяти навсегда. Мрамор, из которого изваяли памятник, был чешским, розоватые прожилки на шее Цезаря нарушали античный стиль, Цезарь даже испугался, не забыл ли он латинский язык, и уже воображал себе, как пойдет в первый класс начальной школы, раз уж он сошел с пьедестала и вновь обрел человеческое естество, придется таскать в ранце учебник Доната[98]. Однако, пока он шел по тополиной аллее, ему вспоминались и отрывки из его собственных «Записок о галльской войне», и выдержки из его же речей, и реплики из комедий Плавта и Теренция… Так его обрадовало обретение вновь родного языка, что он от удовольствия потер руки и продекламировал отрывок из Тита Ливия[99]: «Urbe a Gallis capta, cum flamen virginesque vestales sacra, onere partito ferrent…»[100] и так далее. Дойдя до Лесной дороги, сел на Прималеона, который к тому времени достаточно размялся, и поехал в свой лагерь, расположившийся идеальными кругами на отрогах холма с круглой вершиной, стоявшего посреди широкого поля. Юлий Цезарь глядел на свой лагерь с большой дороги, приложив к глазам руку козырьком от слепившего солнца, и восхищался безупречным строем палаток с широкой улицей посередине, а в глубине видел и свою палатку, возле которой был водружен его знак — два орла. На равнине, пожалуй, строй палаток был бы еще красивей — идеальными квадратами, но у горы было то преимущество, что из нее били родники, воды которых сливались в единый поток, заворачивающий к западу, откуда обычно нападают секваны[101], они почему-то убеждены, что в этом случае их примут за повернувшие вспять лучи заходящего солнца и враг в панике отступит. В этом случае поток служил бы естественным рвом. Вспомнив о родниках. Цезарь вспомнил также и о том, что ему необходимо каждое утро промывать глаза, так как за ночь они слипаются от желтого гноя. Поднес руку к ресницам — они были сухие и чистые: судя по всему, болезнь не выдержала стольких лет пребывания в мраморе.
