Понимаешь, мне не дано быть тебе матерью. Праматерь нужна мне не меньше, чем тебе.
Я держалась на расстоянии не только из-за твоего таланта. Безусловно, сила личности и литературная одарённость значат очень много, и всё-таки не в них одних дело. В том огромном романе, что ты послал мне, блистали крупицы благородного металла — золота ли, олова — словом, той субстанции, за которой финикияне когда-то плавали за тридевять земель. Увы, извлечь это богатство из твоей рукописи у меня не было ни сил, ни способностей. Но я всегда знала, что это произведение высокой пробы. Все твои сочинения таковы, даже если я с тобой спорю или не разделяю твоих убеждений. Я знаю: они отмечены печатью гения. В искусстве у тебя особая стать, и проявляется она, я полагаю, при сравнении твоего писательского кредо с принципами, которые в живописи исповедовал Ван Гог.
По-моему, это родство легко установить по отдельным фразам или строчкам из писем. А главное, вы схожим образом воспринимаете мир: вспомни опрокинутый горшок, корзину с маргаритками, наконец, истоптанные башмаки.
Как никто Ван Гог ощущал древний магнетизм земли и умел передать его в живописи. Мы видим, как ветер пригибает к земле его пшеничные колосья и они дрожат, и в этом трепете чувствуется не только страх перед стихией, но и ликование, и собственная сила.
В эпицентре циклона всегда покой.
Ты говоришь: «женщина женщиной, мужчина — мужчиной». Не знаю, что тебе сказать на это, а в то время не знала тем более. Но когда дело доходит до любви к кипарису или персиковому дереву, — любви в понимании Ван Гога, — всё приходит в движение, начинает жить. Жить как ребёнок, что вот-вот появится на свет, — говорила я про себя, сидя за столом, где горела свеча. Ван Гог сливается с кипарисом, приникает к цветущей фруктовой ветке, становясь с нею одним целым, и они светятся, они — gloire.
Поклонение природе здесь ни при чём, если только под природой не мыслится дух. Ты называл меня «живой душой», но ожила я лишь тогда, когда ты позвал меня: «Давай уедем». Мы и уехали: здесь, в этом краю, я живу тобой, претворяю тебя. Служу тебе, открывая тебя в каждой малой частице земли.
Будущее темно, и всё же войне скоро конец. Я уже без страха вспоминаю Лондон, мне уже снится старый дом и Иванова комната наверху. Я мысленно поднимаюсь по широкой лестнице, вхожу в коридор и толкаю деревянную дверь, а за ней — последняя, узкая лесенка. Я представляю, что за дверью в комнате спишь ты. Вспоминаю утро и твои слова: «Ты пела во сне. Я проснулся и понял, что плачу».
Предисловие Натальи Рейнгольд
Нимфа на такси: кино версия «джазового» романа
Литературно биографический очерк
Многие читали роман Олдингтона «Смерть героя», или хотя бы слышали о нём. А если нет, то без труда найдут в библиотеке или в Рунете перевод 1961 года Норы Галь, благо издавался он в бывшем СССР десятки раз. Причина известности понятна: вместе с книгами Ремарка и «военными» романами 1920-х Хемингуэя, он образует своеобразный «триптих», посвящённый первой мировой войне. Однако, едва ли читатель догадывается, что история, рассказанная в «Смерти героя», послужила сюжетом для книги другого автора.
О том, что роман Олдингтона имеет автобиографическую подкладку, специалисты, конечно, «ведали», но не писали. В советское время полагали, что разбираться в биографической подоплёке произведений — всё равно что заглядывать в спальню через замочную скважину: неприлично! Литература подлежит серьёзному анализу в терминах борьбы направлений, классов, группировок. С этой «глобальной», как сегодня говорят, точки зрения, какое нам дело до того, что в «Смерти героя» Олдингтона за действующими лицами стоят определённые прототипы (разумеется, со всеми известными поправками на ироническую дистанцию между героями произведения и его автором)? Что Джордж Уинтерборн — это сам Олдингтон, Элизабет Пастон — Хильда Олдингтон, его первая жена-американка, на которой он женился в 1913 году и с которой развёлся в 1938-м, хотя расстались они гораздо раньше, ещё в 1917-м, Фанни Уэлфорд, подружка Элизабет, — это тоже реальное лицо, некая Дороти Йорк?
Действительно, автобиографическое измерение мало что добавляет к пониманию литературы. Да и сама литература не личными подробностями из жизни писателей жива — правда, по иным причинам, нежели те, на которые ссылались советские литведы.
Только здесь у нас особый случай.
Оказывается, другую версию истории, изложенной в «Смерти героя», и об этом вузовские учебники литературы, увы, молчат, — написала женщина: та самая, что у Олдингтона выступает под именем Элизабет Пастон, а в литературе XX столетия известна как Хильда Олдингтон, Хильда Дулитл, Хельга или X. Д. Её роман «Вели мне жить» (I960), предлагаемый вниманию читателя, не то что никогда не переводился — не упоминался в российской печати.
Кто же такая X. Д.?
Мы «знаем» о Хильде Дулитл (1886–1961) по сборнику «Слышу поёт Америка» (1960), где было напечатано несколько переводов её стихотворений. Но мы никогда не связывали с ней литературу потерянного поколения. Да и какая может быть связь между поэтом классических, мифологических тем и парнями, воевавшими на Западном фронте в первую мировую войну?
Оказывается, самая прямая!
Дело в том, что X. Д. описывает то же время, те же события, что и Олдингтон в романе «Смерть героя». И делает это как женщина-поэт: не срезая острые углы, не копаясь в мелких чувствах и обидах. Собственно, о таком грезили феминистки нескольких поколений как об идеале: заполучить историю, рассказанную с «обеих» — мужской и женской — точек зрения.
Это тем интереснее, что события, даты, повороты сюжета очень похожи. И притом представлены, истолкованы, «поданы» каждым совершенно по-своему, хотя одинаково талантливо. Это сравнимо с тем, как в давние времена устраивали поэтические турниры на лучшее описание, скажем, розы. Только здесь объектом «состязания» оказывается первая мировая война и судьба молодого поколения.
Совпадений нет. Всё разное — взгляд, оптика, манера письма, оценки, общая тональность разговора… Зато сложенные вместе створки «складня» дают объёмное, стереоскопическое изображение. Вот бы опубликовать оба романа под одной обложкой!
И что ещё интересно, — в романе X. Д. действует «звёздный» состав прототипов, которые легко угадываются за фигурами персонажей: Ричард Олдингтон, Д. Г. Лоренс, Фрида Лоренс, сама X. Д. и другие, менее известные русскому читателю большие имена англоязычной литературы XX века. С опубликованием романа «Вели мне жить» мы расширяем своё знание о судьбах творцов мировой литературы прошлого века.
А это всегда полезно. Если мы не хотим остаться с чёрно-белым изображением истории современной культуры и бесцветными, утратившими всякий смысл формулировками «ведов» о «мелкотравчатых» темах американской поэтессы Хильды Дулитл, которая, вопреки их предсказаниям, в I960 году стала первой женщиной, награждённой почётной медалью за вклад в поэзию, присуждаемую Американской Академией искусства и литературы, то, я думаю, мы с вниманием и интересом прочитаем мадригал X. Д. «Вели мне жить».
* * *
«Меня зовут Хильда. Это имя папа нашёл в словаре», — так начинает X. Д. свои воспоминания, которые хранятся в архиве Йельского университета. Не правда ли, напоминает «Моби Дика» Мелвилла: «Меня зовут Ишмаил»? Вполне по-американски: подчёркнутое «Я» звучит как открытие Нового — или Старого — Света, а указание на то, что имя родитель отыскал в словаре, вызывает в сознании образ Господа, нарекающего детей своих.
Хильда Дулитл родилась 10 сентября 1886 года в Бетлеме, штат Пенсильвания, в семье, во всех отношениях незаурядной. Её мать, Хелен Евгения Дулитл, урождённая Волле, преподавала музыку и живопись в бетлемской семинарии моравов — христианской общины, мистического братства, чьи предки, спасаясь от преследований и католиков, и протестантов переселились в 1730-х гг. из Богемии в Пенсильванию, где и основали первую общину моравов. Члены семейства Волле, матери Хильды, были прямыми потомками тайного богемского братства, известного в истории как «потаённая» церковь, «невидимая» церковь, знаменитая Unitas Fratrum. И как знать, возможно, от матери, натуры артистической, Хильда унаследовала не только поэтический талант, но и любовь к Греции, откуда, как известно, вышли и славянская письменность, и христианская вера моравов? Во всяком случае, первую букву в своём псевдониме X. Д. Хильда Дулитл всегда объясняла как обобщение судеб всех женщин всех времён и народов — X это Хелен, Елена по-гречески, это Хильда, это Икс, это загадка: «Мать — всегда муза, творец, что для меня имеет особый смысл, поскольку имя моей матери — Хелен, Елена».
Тем не менее, в семье «всё крутилось», как вспоминала позднее Хильда, вокруг её отца, Чарльза Лиэндера Дулитла, — выдающегося математика, астронома, университетского профессора сначала в Бетлеме, а затем в Филадельфии, куда семья переехала в 1895 году. Американский поэт Уильям Карлос Уильямс, близко знавший семью Дулитлов, на всю жизнь сохранил глубокое впечатление от встречи с учёным, поразившим его своей преданностью науке; «Как сейчас помню, — высокий старик, чуть сутулый, с белой развевающейся бородой. Он бился тогда над изучением сезонных отклонений земли от своей оси… Так вот, его жена рассказывала, как ей приходилось на рассвете, холодными январскими ночами подниматься к нему в обсерваторию с чайником горячей воды: оказывается, за ночь, во время его многочасовых бдений, у него бакенбарды примерзали к стеклу телескопа».
