Она ответила:
— Нет. Вы это отлично знаете. Это невозможно. — И встала, собираясь уйти.
Он схватил ее за руку. Она остановилась. Посмотрев на него несколько секунд влюбленным, влажным взором, она сказала с живостью:
— Послушайте, не будем больше говорить об этом… Где лошади? Едем домой!
У него вырвалось движение гнева и досады. Она повторила:
— Где лошади? Где лошади?
Улыбаясь странною улыбкой, глядя на нее в упор и стиснув зубы, он подходил к ней с протянутыми вперед руками. Она отступила, дрожа, прошептала:
— Вы пугаете меня! Вы меня огорчаете! Едем!
— Делать нечего! — сказал он, меняясь в лице. И тотчас же стал почтителен, ласков, робок.
Она подала ему руку. Пошли назад.
— Что с вами было? — говорил он. — Отчего? Я не понял. Вы, очевидно, ошиблись! В душе моей вы как мадонна на пьедестале, на недосягаемой, незыблемой, непорочной высоте. Но без вас я не могу жить! Мне нужны ваши глаза, ваш голос, ваши мысли. Будьте моим другом, моей сестрой, моим ангелом!
Он вытянул руку и охватил ее стан. Она слабо старалась высвободиться. Так он поддерживал ее, идя с нею рядом.
Заслышали шорох лошадей, обрывавших листья с деревьев.
— О, подождем еще, — сказал Родольф. — Останьтесь!
Он увлекал ее дальше, к маленькому пруду, подернутому зеленою ряской. Увядшие водяные лилии недвижно лежали на воде в зарослях тростника. Испуганные шелестом шагов по траве, лягушки прыгали и прятались в воду.
— Я нехорошо поступаю, — говорила Эмма. — Я поступаю безумно, слушая вас.
— Отчего?.. Эмма! Эмма!
— О, Родольф… — медленно проговорила молодая женщина, склоняясь к его плечу.
Сукно ее амазонки приставало к бархату его камзола. Она закинула белую шею, вспухшую от глубокого вздоха, и, изнемогая, в слезах, с долгою дрожью, закрыв лицо, отдалась.
Спускались вечерние тени; низкое солнце, сквозя через ветви деревьев, слепило ей глаза. Там и здесь, вокруг нее, в листве и по траве, дрожали светлые пятна, словно колибри, вспорхнув, рассыпали свои перышки. Тишина царствовала повсюду; какою-то мягкою негой, казалось, веяло от деревьев; она чувствовала, как сердце ее опять забилось и кровь разливается по телу ласковой, млечной волной. Вдруг она услышала из-за леса, с далеких холмов, неопределенный долгий крик, голос, протяжно замиравший в воздухе; молча прислушивалась к нему: его музыка слилась с последними содроганиями ее потрясенных нервов. Родольф, с сигарой в зубах, чинил перочинным ножом одну из порванных уздечек.
Возвращались в Ионвиль тою же дорогой. Узнавали в грязи отпечатки подков, оставленные двумя лошадьми, шедшими рядом; те же кусты, те же камни в траве. Ничто вокруг не изменилось; но в ней совершилось нечто более важное, чем если бы передвинулись горы. Время от времени Родольф нагибался, брал ее руку и целовал.
Она была очаровательна на лошади. Прямая, с тонким станом, с коленом, подогнутым к гриве, вся розовая от воздуха и движения, в алом свете заката.
Въезжая в Ионвиль, ее лошадь загарцевала по мостовой. На нее смотрели из окон.
Муж за обедом нашел, что у нее свежий вид; но она притворилась, будто не слышит, когда он спросил ее о прогулке, и сидела молча, облокотясь на стол, над своим прибором между двух горящих свечей.
— Эмма! — сказал он.
— Что?
— Я заезжал сегодня днем к господину Александру; у него есть кобыла, старая, но еще видная, хотя есть ссадины на ногах; я уверен, что ее можно купить за какую-нибудь сотню экю… — И прибавил: — Думая, что это будет тебе приятно, я оставил ее за собою… купил… Хорошо ли я сделал? Скажи.
Она кивнула головой в знак согласия и через четверть часа спросила:
— Ты пойдешь куда-нибудь сегодня вечером?
— Да. А что?
— Нет, так! Ничего, друг мой.
Освободясь от Шарля, она пошла и заперлась в своей спальне.
Сначала она ощутила словно головокружение; видела деревья, дороги, рвы, Родольфа и чувствовала еще его объятия, а вокруг дрожала листва и свистели тростники.
Но, взглянув на себя в зеркало, она удивилась изменению своего лица. Никогда в жизни глаза ее не были такими огромными, черными и глубокими. Что-то неуловимое, разлитое во всех чертах, преображало ее. Она твердила; «У меня любовник! Любовник!» — упоенная этою мыслью, словно чувством наступившей для нее второй юности. Стало быть, и она узнает радости любви, лихорадку счастья, а она уже отчаивалась! Она вступает в чудесный мир, где все — страсть, самозабвение и безумие; лазурная бездна окружила ее, вершины страсти сверкают перед ее мысленным взором, а повседневность отступает куда-то далеко, вниз, в тень, в провалы между этими высотами.
Тут она припомнила героинь читанных ею романов, и лирический легион влюбленных преступниц запел в ее памяти родными, сестринскими, волшебными голосами. Жизнь ее самой становилась удостоверением этих вымыслов, правдою сказки; долгие мечтания ее первых лет осуществлялись, — так думала она, вглядываясь в себя в этом облике любовницы, давно снившемся ее желанию. И, кроме того, Эмма переживала радость удовлетворенной мести. Разве она не довольно страдала? Но теперь она торжествует, и любовь, так долго сдерживаемая, рвалась наружу ликующим потоком. Она упивалась ею без угрызений совести, безмятежно, беспечно.
Следующий день принес новые нежные отрады. Любовники обменялись клятвами. Она поведала ему свои горести. Родольф прерывал ее речь поцелуями, а она просила, глядя на него полузакрытыми глазами, еще и еще называть ее по имени и повторять, что он ее любит. То было, как накануне, в лесу — в шалаше долбежника деревянной обуви. Стены были из соломы, а кровля спускалась так низко, что стоять можно было только нагнувшись. Они сидели, прижавшись друг к другу, на ложе из сухих листьев.
С того дня они писали друг другу неукоснительно каждый вечер. Эмма относила свое письмо на край сада, к реке, и прятала его в расселину террасы. Родольф приходил за ним и взамен оставлял другое, которое она всегда находила слишком коротким.
Однажды утром, когда Шарль уехал до зари, ее охватило желание увидеть Родольфа тотчас же. Можно было сходить в Гюшетт, пробыть там с час и вернуться в Ионвиль, пока все еще спят. При этой мысли у нее захватило дух от нетерпеливого желания, и вскоре уже она быстрыми шагами, не оглядываясь, переходила луг. Светало. Эмма издалека завидела дом возлюбленного с двумя флюгерами, черневшими на бледном утреннем небе.
За двором фермы поднимался жилой корпус; это и был, конечно, господский дом. Она вошла, словно стены раздвинулись перед нею сами собою. Широкая прямая лестница вела в коридор. Эмма повернула ручку двери и в глубине комнаты увидела спящего человека. То был Родольф. Она вскрикнула.
— Ты здесь? Здесь? — повторял он. — Как же ты пробралась? А платье на тебе все мокрое!..
— Люблю тебя! — ответила она, охватывая его шею руками.
Так как первая смелая выходка удалась, то всякий раз с того дня, едва Шарль выедет пораньше, Эмма торопливо одевалась и на цыпочках прокрадывалась со ступенек, ведущих к речке.
Но когда мостки для коров были сняты, пришлось пробираться вдоль стен, по скользкому берегу; чтобы не упасть, она цеплялась рукою за пучки увядших желтых цветов. Потом пересекала пашню, где спотыкалась и вязла в своих тонких башмачках. Шелковый платок, повязанный на голове, развевался по ветру середь луга; она боялась быков и пускалась бежать; прибегала, запыхавшись, с розовыми щеками, и от нее всей веяло силою жизни, запахом трав, свежестью вольного воздуха. Родольф в этот час обычно еще спал… Словно весеннее утро входило к нему в комнату.
Желтые занавески на окнах пропускали мягкий золотистый полусвет. Эмма входила ощупью, щурясь; капли росы, повисшие на прядях волос, окружали ее лицо нитью топазов. Родольф, смеясь, привлекал ее на грудь и прижимал к сердцу.
Потом она делала осмотр комнаты, отпирала ящики столов и комодов, причесывалась его гребнем и смотрелась в его маленькое зеркальце для бритья. Часто даже брала в зубы его толстую трубку, лежавшую на столе между лимонов и кусков сахару, рядом с графином воды.
Прощание длилось добрых четверть часа. Эмма плакала; ей хотелось бы никогда не покидать Родольфа. Нечто сильнейшее ее самой толкало ее к нему.
Раз, когда она пришла совсем неожиданно, он поморщился, словно раздосадованный.
— Что с тобою? — спросила она. — Тебе нездоровится? Говори!
Наконец он заявил с серьезным видом, что ее посещения он находит слишком неосторожными и что она ставит себя в неловкое положение.
Мало-помалу опасения Родольфа сообщились и ей. Любовь опьяняла ее вначале, так что она ни о чем другом не думала. Но теперь, когда она уже не могла жить без этой любви, она боялась утратить из нее хоть что-нибудь, хоть чем-нибудь возмутить ее. Возвращаясь от Родольфа, она бросала кругом беспокойные взгляды, всматриваясь в каждую темную тень на горизонте, в каждое слуховое окно на деревне, откуда ее могли увидеть. Прислушивалась к шагам, крикам, громыханию плугов и останавливалась, помертвелая и трепещущая, как листья тополей, колыхавшихся над ее головою.
