— Я уверена, что там, на небесах, обе наши матери одобряют нашу любовь.
Но она была так красива! Он не часто встречал столь чистую страсть! Эта любовь без разврата была для него чем-то новым, отрывавшим его от привычек безудержной жизни и в то же время льстившим его гордости и его чувственности. Восторженность Эммы, казавшаяся смешной его обывательскому здравому смыслу, в глубине души ему нравилась, так как она относилась к его особе. Мало-помалу, уверенный в ее любви, он перестал стесняться и незаметно изменил свое обхождение с нею. У него уже не было ни тех нежных слов, от которых она плакала, ни тех яростных ласк, что сводили ее с ума; бездонная любовь, в которой она тонула, мелела под ней, как вода реки, всасываемой собственным руслом, и она нащупывала ил. Но она не поверила, удвоила нежность, а Родольф все менее скрывал свое равнодушие.
Она сама не знала, сожалеет ли о том, что отдалась ему, или же, напротив, готова любить его еще сильнее. Унизительное сознание своей слабости переходило у нее в обиду, умеряемую сладострастием. То была уже не привязанность, а какой-то непрерывный соблазн. Он подчинял ее себе. Она почти боялась его.
Тем не менее в их внешних отношениях было больше согласия, чем когда-либо, так как Родольфу удавалось вести связь, как ему того хотелось; и через полгода, при наступлении весны, они оказались друг перед другом в роли супругов, спокойно поддерживающих пламя семейственного очага.
Настала пора года, когда старик Руо обычно присылал индюка в память излечения своей ноги. Подарок всегда доставлялся вместе с сопроводительным письмом. Эмма перерезала веревку, которою оно было привязано к корзине, и прочла следующие строки:
«Милые мои дети!
Надеюсь, что настоящее письмо застанет вас всех в добром здоровье и что индюк и на сей раз не уступит прежним; кажется мне, что он даже помягче и, смею сказать, пожирнее. Но в следующий раз, для перемены, пришлю вам петуха, если только вы не предпочитаете, однако, курочек, а вы верните мне, пожалуйста, корзинку вместе с двумя прежними.
У меня случилась беда с сараем — крышу с него в непогодную ночь ветром сорвало и снесло на деревья. Урожай тоже не бог знает какой. Словом, не знаю, когда с вами увижусь. Мне так трудно теперь покидать дом, с тех пор как я один, дорогая моя Эммочка!»
Здесь был пропуск, словно добряк положил перо и немного задумался.
«О себе могу сказать, что здоровье недурно, если не считать насморка: схватил его на днях на ярмарке в Ивето. Ездил туда нанимать пастуха, а старого прогнал за чрезмерную разборчивость в пище. Какое мучение с этими разбойниками! К тому же он был и грубиян.
Я слышал от торговца, который был зимою в ваших краях и приходил зубы рвать, что Бовари работает дельно — что меня не удивляет, — и он показывал мне свой зуб; мы с ним пили кофей. Спрашивал его, не видал ли он тебя; он сказал, что нет, а что на конюшне видел двух лошадок, из чего я понял, что дела идут на лад. Ну и слава Богу, милые детки, и да пошлет вам Господь всякого благополучия.
Прискорбно мне, что до сих пор не видел я возлюбленной моей внучки, Берты Бовари. Я посадил для нее в саду под твоим окном сливу и запретил трогать ее, а со временем буду из этих слив варить для нее одной варенье и хранить у себя в шкафу, к ее приезду.
Прощайте, дорогие детки. Целую тебя, дочка, и тебя также, дорогой зять, и крошку — в обе щечки.
Остаюсь с пожеланием всех благ любящий вас отец
Теодор Руо».
Она сидела несколько минут, держа в руках толстую бумагу, через сеть орфографических ошибок следя за нежною мыслью старика, клохчущею из-под них, как курица из-под колючей изгороди. Чернила были осушены золой из камелька, и щепотка серой пыли осыпалась с письма на ее платье: ей мнилось, она видит отца, наклонящегося к очагу достать щипцы. Как давно не сиживала она возле него, на табурете, перед камином, подкладывая поленья в пламя вспыхивающих с треском морских тростников!.. Она вспомнила залитые солнцем летние вечера. Жеребята ржали, когда проходили мимо них, и скакали, скакали без устали. Под ее окном был сотовый улей; пчелы, кружась в солнечном свете, ударялись о стекла и отскакивали, как золотые пули. Какое было счастье в те времена! Какая свобода! Какие надежды! Какой избыток иллюзий! Теперь уже их не осталось. Она растратила их в скитаниях души, через ее последовательные жизни — в девичестве, в замужестве и в любви; она расплачивалась ими непрерывно, как путник, оставляющий часть своего богатства на всех постоялых дворах.
Но кто же виновник ее злополучия? Что случилось, необычайное и внезапное, что перевернуло ее жизнь? Она подняла голову, оглядываясь, словно ища увидеть глазами причину своих страданий.
Апрельский луч играл на фарфорах ее этажерки; в камине горел огонь; она нащупывала под своими туфлями мягкий ковер; день был ясный, воздух — теплый; слышала, как ее девочка заливается веселым хохотом.
Малютка каталась по лужайке, где ворошили скошенное сено; всползала на верх стога; нянька придерживала ее за юбку; Лестибудуа рядом сгребал сено, и каждый раз, как он подходил, она нагибалась к нему, махая ручонками.
— Дайте мне ее! — воскликнула мать, бросаясь расцеловать ребенка. — Как я тебя люблю, моя крошка! Как я тебя люблю!
Заметив, что кончики ушей у девочки запачканы, она поспешно позвонила, чтобы принесли теплой воды, вымыла ее, переменила на ней белье, чулки, башмачки, задала тысячу вопросов о ее здоровье, словно только что вернулась из путешествия, и наконец, поцеловав ее еще раз и поплакав, отдала няньке, стоявшей с раскрытым ртом перед этим приливом нежности. Вечером Родольф нашел ее необычайно сосредоточенной.
«Пройдет, — решил он, — это каприз». — И пропустил кряду три свидания.
Когда он явился, она выказала ему холодность, почти презрение.
«Увы, напрасно трудишься, бедняжка…» Сделал вид, что не замечает ни грустных вздохов, ни носового платка, который она теребила.
Вот когда настала для Эммы пора раскаяться!
Она даже спрашивала себя, за что именно она ненавидит Шарля и не лучше ли было бы, если бы она могла его полюбить. Но он подавал мало поводов к возврату ее нежности; и она была в большом затруднении, как проявить свою решимость самопожертвования, — когда аптекарь неожиданно доставил ей удобный к тому случай.
Недавно господин Гомэ прочел похвальный отзыв о новом методе лечения искривленных ног и, в качестве сторонника прогресса, усвоил себе патриотическую мысль, что Ионвиль, дабы не отстать от века, должен иметь специалиста по «стрефоподии».
— Чем же тут рискуешь? — убеждал он Эмму. — Смотрите (он перечислял по пальцам выгодные стороны этой попытки: почти обеспеченный успех, исцеление и украшение больного, для оператора — быстро приобретаемая известность). Почему бы, например, вашему супругу не вылечить беднягу Ипполита из «Золотого Льва»? Заметьте, что он не преминул бы рассказать о своем выздоровлении каждому заезжему в гостинице, и затем (Гомэ понизил голос и оглянулся) почему бы мне не послать об этом заметку в газету? А там — боже мой, статья распространяется… о ней говорят… молва превращается в снежный ком! А потом — как знать, что будет?
«В самом деле, — думала Эмма, — Бовари мог преуспеть; ничто не свидетельствовало о его неспособности к хирургии». А какое удовлетворение для нее — вдохновить его к попытке, которая поднимет его известность и увеличит его состояние! Она только и стремилась опереться на что-либо прочное, чем любовь.
Шарль, удручаемый приставаниями жены и аптекаря, наконец сдался на их доводы. Он выписал себе из Руана книгу доктора Дюваля и по вечерам, облокотясь на обе руки, погружался в чтение.
Пока Шарль изучал «лошадиную ногу», varus и valgus, иначе говоря — стрефокатоподию, стрефианоподию и стрефексоподию (проще — различные искривления ноги: вниз, внутрь и наружу) вместе со стрефипоподией и стрефнаноподией (то есть случаями выверта ноги вниз и поднятия ее кверху), Гомэ всячески уговаривал трактирного служителя решиться и подвергнуть себя операции.
— Ведь ты едва ощутишь самую легкую боль, это простой укол, как при кровопускании; болезненнее иной раз извлечение мозоли.
Ипполит в раздумье глупо таращил глаза.
— Впрочем, — продолжал аптекарь, — меня это мало касается! Ведь я для тебя же стараюсь! Из чистого человеколюбия. Я желал бы, мой друг, видеть тебя избавленным от твоей отвратительной хромоты, с покачиванием таза и брюшной полости, которое, хоть ты и отрицаешь это, должно сильно вредить тебе при исполнении твоих обязанностей.
И Гомэ рисовал ему, насколько он почувствует себя после того молодцеватее и расторопнее; намекал даже, что он будет больше нравиться женщинам; конюх начинал тупо улыбаться. А аптекарь дразнил в нем тщеславие:
