И Гомэ рисовал ему, насколько он почувствует себя после того молодцеватее и расторопнее; намекал даже, что он будет больше нравиться женщинам; конюх начинал тупо улыбаться. А аптекарь дразнил в нем тщеславие:
— Разве ты не мужчина, черт возьми? А что если бы тебе нужно было отбывать военную службу, сражаться под знаменами?.. Ах, Ипполит! — И Гомэ уходил, заявляя, что не понимает его упрямства, этой слепоты, доводящей людей до того, что они отказываются от благодеяний науки.
Наконец бедняк уступил, так как все это походило уже на заговор. Бинэ, не любивший мешаться в чужие дела, госпожа Лефрансуа, Артемиза, все соседи, кончая самим мэром — господином Тювашем, — все убеждали его, читали ему проповеди, стыдили; но окончательно побудило его решиться обещание, что операция ничего не будет ему стоить. Бовари брался доставить даже необходимый для правки костей снаряд. Эта великодушная мысль зародилась в голове Эммы; Шарль согласился, говоря себе в душе, что жена его ангел.
Следуя указаниям аптекаря и дважды требуя переделки, он заказал столяру и слесарю особого вида ящик весом около восьми фунтов, на изготовление которого не пожалели железа, дерева, жести, кожи, винтов и гаек.
Но чтобы узнать, какое сухожилие предстояло перерезать у Ипполита, надлежало сначала определить род данного искривления.
Ступня вместе с остальною ногою представляла у пациента почти прямую линию, что не мешало ей быть обращенной внутрь; итак, это был случай «лошадиной ноги», осложненный легким varus, или же форма varus с ясным уклоном в сторону «лошадиной ноги». Но, несмотря на эту вывернутую ногу, широкую действительно как лошадиная нога, с грубою кожей, с сухими жилами, с толстыми пальцами, на которых черные ногти казались гвоздями подковы, стрефопод скакал с утра до ночи легче лося. Ежеминутно можно было видеть на площади, как хромец прыгает вокруг телег, выбрасывая вперед свою природную ходулю. Казалось, он ощущал ее даже более прочной, нежели другую свою опору. Служа ему так долго, она как будто приобрела и некоторые моральные качества — терпение и энергию; и когда конюху поручали тяжелую работу, он предпочитал упираться изуродованною ногой.
Ввиду того что это был случай «лошадиной ноги», приходилось перерезать сначала ахиллово сухожилие и только потом приниматься за передний берцовый мускул, от рассечения которого собственно зависело устранение varus’а, ибо лекарь не брал на себя риска двух операций сразу; и без того дрожал он заранее, боясь задеть какую-либо неведомую ему важную область.
Ни у Амбруаза Парэ, применившего впервые, через пятнадцать веков после Цельсия, перевязку артерии; ни у Дюпюитрэна, предпринимавшего разрез нарыва сквозь толстый слой мозга; ни у Жансуля, когда он делал первый опыт удаления верхней челюсти, — ни у кого из них, разумеется, не билось так сердце, не дрожала так рука, не был так напряжен мозг, как у Бовари, когда он подошел к Ипполиту с тенотомом в руке. Словно в больнице, стол был загроможден кучами корпии, вощеных ниток, бинтов, целыми пирамидами бинтов — всем, что нашлось у аптекаря по части бинтов. С утра все приготовления были выполнены самим Гомэ отчасти с тем, чтобы ослепить публику, отчасти, чтобы создать иллюзию самому себе. Шарль произвел прокол кожи. Послышался сухой треск. Сухожилие было перерезано, операция кончена. Ипполит не мог надивиться и нагнулся к Бовари, покрывая поцелуями его руки.
— Ну успокойся, — говорил аптекарь, — ты впоследствии засвидетельствуешь благодарность твоему благодетелю! — И он сбежал вниз сообщить о результате операции пяти или шести любопытным, стоявшим на дворе и ждавшим, что Ипполит выйдет тотчас с выпрямленной ногой.
Затем Шарль, заключив ногу больного в механический двигатель, вернулся домой, где Эмма в тоскливой тревоге ждала его у порога. Она бросилась к нему на шею; сели за стол; он ел много и захотел даже выпить за десертом чашку кофе — кутеж, который он разрешал себе только по воскресеньям, когда бывали гости.
Вечер прошел восхитительно, в живой беседе и мечтаниях. Супруги говорили о будущем богатстве, об улучшениях в домашнем хозяйстве; Шарль уже видел в мыслях, как распространяется его слава, как растет его благосостояние, а жена продолжает любить его по-прежнему. Эмма же была счастлива освежиться новым, более здоровым и добрым чувством; ей было радостно испытывать даже некоторую нежность к этому бедняге, ее обожавшему. Мысль о Родольфе мелькнула в ее голове, но глаза ее устремились на Шарля; с удивлением открыла она, что у него недурные зубы.
Они были уже в постели, когда Гомэ, отстранив кухарку, вдруг вошел в спальню с только что исписанным листом бумаги в руках. То была реклама, предназначавшаяся к помещению в «Руанском Маяке». Он принес ее прочесть.
— Прочтите сами, — сказал Бовари.
Аптекарь стал читать:
— «Несмотря на густую сеть предрассудков, покрывающую многие части Европы, свет начинает, однако, проникать и в наши деревни. Так, во вторник наш захолустный городок Ионвиль послужил ареною для хирургического опыта, являющегося в то же время и актом высшей филантропии. Господин Бовари, один из известнейших деятелей практической медицины в нашем округе…»
— Ах, это слишком! Это слишком! — твердил Шарль, задыхаясь от волнения.
— Да нет же, вовсе нет! Как же иначе!., «произвел опыт выпрямления кривой ноги»… Я не употребил здесь научного термина; знаете, в газете… не все, по всей вероятности, поймут, а тут надо, чтобы массы…
— Правильно, — сказал Бовари. — Продолжайте.
— Я продолжаю, — сказал аптекарь. — «Господин Бовари, один из известнейших деятелей практической медицины в нашем округе, произвел опыт выпрямления кривой ноги над неким Ипполитом Тотэном, конюхом, прослужившим двадцать пять лет в гостинице „Золотой Лев“, содержимой вдовою Лефрансуа, на Оружейной площади. Новизна попытки и вызванный ею интерес привлекли такое стечение народа, что у дверей здания произошла настоящая давка. Операция была выполнена как по волшебству; едва несколько капель крови показалось на поверхности кожи, словно в подтверждение того, что непокорное сухожилие уступило наконец усилиям искусства. Больной — как это ни странно (мы утверждаем это de visu) — не обнаружил ни малейшей боли. Состояние его до сих пор не оставляет желать ничего лучшего. Все дает основание предполагать, что выздоровление пойдет быстро; и кто знает, быть может, на ближайшем сельском празднестве мы увидим уже нашего славного Ипполита участвующим в вакхических танцах, в хоре веселых товарищей, и своими резвыми прыжками доказывающим свое полное исцеление. Итак, честь и слава великодушным ученым! Честь и слава неутомимым умам, отдающим свои бессонные ночи на изыскание средств для усовершенствования человеческого рода и облегчения страждущих ближних! Трижды честь им и слава! Не уместно ли воскликнуть здесь, что слепые прозревают и хромые ходят! То, что религиозный фанатизм обещал некогда своим избранникам, наука делает ныне достоянием всех людей! Мы сообщим читателям о последовательных стадиях этого замечательного лечения».
Несмотря на все это, ровно пять дней спустя тетка Лефрансуа прибежала в ужасе, с криком:
— Помогите! Он помирает!.. Не знаю, что поделать!
Шарль бросился к «Золотому Льву»; аптекарь, видя его на площади без шапки, покинул свою аптеку. Он прибежал, весь красный, запыхавшийся, перепуганный, спрашивая всех, кто поднимался по лестнице:
— Что же такое случилось с нашим интересным стрефоподом?
А стрефопод корчился в страшных судорогах, так что механический аппарат, в который была вставлена его нога, стучал о стену, как таран.
Со всевозможными предосторожностями, чтобы не потревожить положения больного члена, сняли коробку и увидели страшное зрелище. Очертания ноги исчезли под огромной опухолью; она раздулась так, что кожа на ней, казалось, готова была лопнуть и вся покрылась кровоподтеками — следами действия знаменитой машины. Ипполит уже раньше жаловался на боль, ею причиняемую, но на это не обратили внимания; приходилось признать, что он был отчасти прав, и на несколько часов его оставили в покое. Но едва отек слегка опал, как оба ученые сочли своевременным вставить ногу снова в аппарат и для ускорения дела сжать ее еще сильнее. Наконец три дня спустя, когда Ипполит уже не в силах был более терпеть, они еще раз удалили механизм и были чрезвычайно изумлены достигнутым результатом. Опухлость и омертвение распространились по всей ноге вместе с подкожными пузырями, из которых сочилась черная жидкость. Дело принимало нешуточный оборот. Ипполит затосковал, и старуха Лефрансуа устроила его в маленькой столовой, возле кухни, чтобы он по крайней мере имел некоторое развлечение.
Но сборщик податей, обедавший там ежедневно, стал горько жаловаться на это соседство. Тогда Ипполита перенесли в бильярдную.
