— Эй, вы, там, внизу! — крикнул он с мостика. — Что вы делаете? Распугаете мне всю рыбу!
Кристин в ответ на его насмешки только тряхнула головой:
— Погоди, увидишь!
Через две-три недели вся сорная трава была выполота, запущенные дорожки расчищены. Дно ручейка было чисто, берега приведены в порядок. У входа в долину были сложены из валявшихся вокруг камней искусственные скалы. Садовник Воонов, Джон Роберте, часто приходил в «Вейл Вью», принося луковицы и черенки, давая советы. Кристин с настоящим торжеством привела Эндрью за руку к грядкам, чтобы показать первый нарцисс.
В последнее воскресенье марта неожиданно, без предупреждения, приехал их навестить Денни. Они приняли его с распростертыми объятиями, осыпав градом восторженных приветствий. Видеть опять эту приземистую фигуру, это красное лицо со светлыми бровями доставляло Мэнсону давно не испытанную радость. Показав ему свои владения, накормив всем, что только у них имелось, они усадили его в самое мягкое кресло и настойчиво потребовали новостей.
— Пейджа уже нет, — сообщил Денни. — Бедняга умер месяц тому назад, после второго кровоизлияния. И хорошо сделал, что умер.
Он достал свою трубку, щуря глаза с привычным выражением циничной насмешки.
— А Блодуэн и ваш приятель Рис, невидимому, намерены сочетаться законным браком.
— Подходящая пара, — сказал Эндрью с необычной для него горечью. — Бедный Эдвард!
— Да, Пейдж был славный малый. Хороший старый врач-практик, — сказал задумчиво Денни. — Вы знаете, я ненавижу самое это название и все, что с ним связано. Но Пейдж делал честь своей профессии.
Наступило молчание. Все трое думали об Эдварде Пейдже, который все те годы тяжелого труда, что он провел в Блэнелли, среди куч шлака, мечтал о Капри, о его птицах и жарком солнце.
— А у вас какие планы, Филипп? — спросил, наконец, Эндрью.
— Право, еще не знаю... Я что-то заскучал, — сухо усмехнулся Денни. — В Блэнелли все кажется иным с тех пор, как вы оба оттуда сбежали. Пожалуй, прокачусь за границу. Поищу места судового врача, если только меня захочет взять какой-нибудь паршивый грузовой пароходишко.
Эндрью молчал, опечаленный мыслью о том, что этот способный человек, подлинно талантливый хирург, сознательно тратит понапрасну свою жизнь, с каким-то садизмом разрушая самого себя. Но действительно ли жизнь его разрушена? Кристин и Эндрью часто говорили о Филиппе, пытаясь разрешить эту загадку. Они смутно слыхали, что Денни был женат на женщине, принадлежавшей к более высокому кругу, чем он, и она пыталась заставить его приноровиться к условиям врачебной практики в той среде, где не создашь себе репутации, делая блестящие операции четыре дня в неделю, если не будешь охотиться остальные три дня. После того как Денни ради жены пять лет терпел эту жизнь, она отплатила ему тем, что бросила его ради случайной связи с другим. Неудивительно, что Денни зарылся в глуши, презирал условности и ненавидел ортодоксальный уклад жизни. Но, может быть, наступит день, когда он вернется к культурному существованию.
Они проговорили до вечера, и Филипп остался до последнего поезда. Он с интересом слушал рассказ Эндрью об условиях работы в Эберло. Когда Эндрью, негодуя, заговорил о вычетах из заработка младших врачей в пользу Луэллина, он сказал со странной усмешкой:
— Думаю, что вы недолго с этим будете мириться.
После отъезда Филиппа Эндрью день за днем все более чувствовал, что ему чего-то не хватает, что в работе его есть какой-то непонятный пробел. В Блэнелли рядом был Филипп, и он постоянно ощущал крепкую связь с ним, их объединяло общее дело. В Эберло же у него не было ни с кем такой связи, не было товарищеского единения с другими врачами.
Доктор Экхарт, его коллега по Западной амбулатории, несмотря на бурный характер, был человек приятный. Но он был стар, жил как-то автоматично, работал без капли воодушевления. Правда, благодаря долгому опыту он, по его собственному выражению, «чуял воспаление легких, как только сунет нос в комнату больного», очень ловко накладывал гипс или лубки и был большой мастер вскрывать нарывы. Правда, иногда он любил блеснуть умением делать небольшие операции, тем не менее он во многих отношениях был человек отсталый. Эндрью находил, что он типичный представитель «добрых старых домашних врачей» (как называл их Денни), проницательных, добросовестных, опытных, обожаемых пациентами и широкой публикой, но в течение двадцати лет не открывавших ни единой медицинской книги и почти опасных своей отсталостью. Эндрью всегда готов был потолковать с Экхартом о деле, но у старика не было на это времени. По окончании рабочего дня он съедал свой суп из консервов, — любимым его блюдом был томатовый суп, — начищал наждаком новую скрипку, осматривал свой фарфор, потом тащился в клуб масонов играть весь вечер в шашки и курить трубку.
В обоих врачах Восточной амбулатории было также мало обнадеживающего. Доктор Медли, старший из них, человек лет пятидесяти, с умным и выразительным лицом, был глух, как пень. Если бы не это несчастье, над которым пошляки почему-то всегда потешаются, Чарльз Медли достиг бы гораздо большего, чем должность младшего врача в глуши Уэльса. Он, как и Эндрью, интересовался главным образом внутренними болезнями. Диагност он был замечательный. Но когда пациенты разговаривали с ним, он не слышал ни слова. Разумеется, он научился понимать их по движению губ. Но он был очень робок, так как часто при этом делал пресмешные ошибки. Мучительно было видеть, как его полные тревоги глаза с отчаянно-вопросительным выражением непрерывно следили за движением губ того, кто обращался к нему. Он так боялся сделать серьезную ошибку, что прописывал лекарства в самых ничтожных дозах. Жилось ему трудно, так как взрослые дети требовали и забот и больших расходов, и он, как и его увядшая жена, превратился в беспомощное, странно трогательное существо, трепетавшее перед доктором Луэллином и комитетом, жившее в вечном страхе, что его вдруг лишат места.
Второй врач, Оксборро, был человек совершенно другого склада, чем бедный Медли, и меньше нравился Эндрью. Оксборро был высокий, рыхлый мужчина с толстыми пальцами и шумной показной сердечностью. Эндрью часто думал, что, будь у Оксборро больше крови в жилах, из него бы вышел отличный букмекер. Как бы там ни было, а Оксборро в сопровождении жены, игравшей на переносном гармониуме, отправлялся каждое воскресенье в ближайший городок Фернлей (делать это в Эберло ему запрещал этикет), там, посреди базара, ставил свою небольшую, покрытую ковриком кафедру и открывал религиозное собрание. Оксборро был евангелист и, увы, невероятно чувствителен. Он вдруг начинал рыдать и молиться так, что приводил окружающих в смятение. Раз, присутствуя при трудных родах, перед которыми оказалось бессильным его искусство, он внезапно повалился на колени у постели роженицы и стал молить Бога сотворить чудо с бедной женщиной. Об этом случае рассказал Эндрью ненавидевший Оксборро доктор Экхарт, который, приехав вовремя, ввалился в комнату к больной прямо в сапогах и помог ей благополучно разрешиться, пустив в ход щипцы.
Чем больше Эндрью узнавал своих товарищей и систему их работы, тем сильнее желал объединить их. Между ними до сих пор не было никакой общности интересов, никакого чувства товарищества, и отношения были далеко не дружеские. Они были просто-напросто конкурентами, и такая точно конкуренция существовала между практикующими врачами по всей стране: каждый стремился перетянуть к себе как можно больше пациентов. Нескрываемая подозрительность и вражда часто бывали результатом такого положения вещей. Эндрью, например, видывал, как Экхарт, когда какой-нибудь пациент доктора Оксборро переходил к нему и приносил ему свою лечебную карточку, брал из рук пациента полувыпитую бутылку с микстурой, открывал ее, нюхал и с презрительной миной заявлял:
— Так этим вас лечил Оксборро? Черт возьми! Да он вас медленно отравлял!
Младшие врачи враждовали между собой, а Луэллин тем временем преспокойно вычитал свою долю из каждой их получки. Эндрью кипел негодованием и жаждал создать новый порядок, объединить младших врачей, чтобы они дружно отказались платить Луэллину. Но личные его заботы, сознание, что он здесь человек новый, а главное — воспоминание о всех тех промахах, которые он уже сделал вначале на своем участке работы, побуждали его быть осторожным, и, только познакомившись с Коном Болендом, он решил сделать решительный шаг.
Как-то в начале апреля Эндрью обнаружил у себя испорченный зуб и на следующей неделе, урвав свободный час, отправился разыскивать зубного врача Медицинского общества. Он еще ни разу не встречался с Болендом и не знал, в какое время тот принимает. Когда он пришел на площадь, где находилась маленькая приемная Боленда, он нашел дверь запертой, и на ней была приколота бумажка с надписью красными чернилами: «Ушел на операцию. В случае спешной надобности обращаться на квартиру». После минутного раздумья Эндрью решил, раз он уже здесь, зайти к Боленду хотя бы для того, чтобы уговориться относительно лечения зуба. Расспросив о дороге компанию молодых людей, праздно болтавшихся у входа в лавку мороженщика, он отправился к Боленду.
