Кто-то наступил ей на ногу. Открыв глаза, она извинилась:
— Простите.
— Пожалуйста.
До чего вежливо! Люди с каждым годом становятся все вежливее!
Автобус остановился, Динни поторопилась выйти. На Кондюит-стрит она прошла мимо портного, у которого одевался её отец. Бедный, он давно здесь не был: одежда стоит недёшево. Поэтому он утверждает, что терпеть не может неразношенных костюмов. Динни выбралась на Бонд-стрит.
Как раз в эту минуту полисмен-регулировщик приостановил движение и вся улица превратилась в одну нескончаемую линию замерших машин. А ведь Англия разорена! Девушка свернула на Брутон-стрит и вдруг заметила впереди знакомую фигуру. Человек брёл с опущенной головой. Девушка нагнала его:
— Стэк!
Он поднял голову, по его щекам катились слёзы. Он заморгал тёмными, чуть выкаченными глазами и провёл рукой по лицу.
— Вы, мисс? А я как раз шёл к вам, — сказал он и подал ей телеграмму.
Она встала под тусклым фонарём, поднесла её к глазам и прочла:
«Генри Стэку Лондон Корк-стрит 50-а тчк Прискорбием извещаем что высокочтимый Уилфрид Дезерт утонул время экспедиции в глубь страны тчк Тело опознано погребено на месте тчк Известие получено только что зпт сведения абсолютно достоверные тчк Соболезнуем тчк Британское консульство Бангкоке».
Динни окаменела и стояла, ничего не видя. Пальцы Стэка осторожно вынули телеграмму из рук девушки.
— Так, — уронила она. — Благодарю. Снесите её мистеру Монту, Стэк. Не надо убиваться.
— Ох, мисс!
Динни коснулась пальцами его рукава, тихонько подтолкнула его и поспешно зашагала прочь.
Не надо убиваться! Пошёл мокрый снег, Динни подняла лицо и ощутила лёгкое покалывание — прикосновение снежинок. Для неё Уилфрид давно уже мёртв. Но теперь он мёртв по-настоящему! Какая даль, какая страшная даль разделяет их! Он покоится где-то на берегу реки, чьи воды поглотили его, в лесном безмолвии, куда никто никогда не придёт взглянуть на его могилу. Воспоминания навалились на Динни с такой силой, что она вдруг ощутила слабость во всём теле и чуть не рухнула на заснеженный тротуар. Она схватилась затянутой в перчатку рукой за ограду какого-то дома и с минуту постояла около неё. Вечерний почтальон замедлил шаг и посмотрел на девушку. Может быть, в глубине её сердца ещё тлел слабый огонёк надежды на возвращение Уилфрида; а может быть, всё дело в снеге и холоде, который пронизал её до костей? Как бы то ни было, она чувствовала, что у неё внутри все мертвенно застыло и оцепенело.
Она кое-как добралась до Маунт-стрит и вошла в дом. Здесь её охватил внезапный ужас: вдруг она выдаст себя, пробудит к себе жалость, участие — словом, сочувствие в любой форме? Она проскользнула в свою комнату. Эта смерть не касается никого, кроме неё. И гордость так всколыхнулась в Динни, что даже сердце у неё стало холодным, как камень.
Горячая ванна до некоторой степени вернула её к жизни. Она переоделась к обеду и сошла вниз.
Вечер прошёл в тягостном молчании, изредка прерываемом вспышками разговора, поддерживать который было ещё тягостнее. Динни совсем расхворалась. Когда она поднялась к себе с намерением лечь, к ней вошла тётя Эм:
— Динни, ты похожа на привидение.
— Я озябла, тётя.
— Ещё бы! Юристы любого расхолодят. Я принесла тебе глинтвейн на молоке.
— Замечательно! Я давно хотела попробовать, что это за штука.
— Ну вот и пей!
Динни выпила и с трудом отдышалась.
— Жутко крепко!
— Да. Твой дядя сам приготовлял. Звонил Майкл.
Леди Монт взяла стакан, наклонилась, поцеловала Динни в щёку и объявила:
— Это всё. А теперь ложись, иначе заболеешь.
Динни улыбнулась:
— Я не заболею, тётя Эм.
На другое утро, выполняя это решение, она спустилась к завтраку.
Оракул изрёк свой приговор: пришло отпечатанное на машинке письмо за подписями Кингсона, Кэткота и Форсайта. Оно рекомендовало леди Корвен и мистеру Круму опротестовать иск. Выполнив эту предварительную процедуру, они получат дальнейшие указания.
Все, даже Динни, чьё сердце и без того мертвенно застыло, ощутили тот холодок в груди, который сопровождает получение письма от юриста.
Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на прощанье повторив тёте Эм ту же магическую формулу: «Я не заболею».
Тем не менее она заболела и в течение месяца, проведённого ею в своей кондафордской келье, не раз испытывала желание умереть и уйти от всего. Оно легко могло бы осуществиться, но, к счастью, по мере того, как таяли силы Динни, её вера в загробную жизнь не крепла, а слабела. Мысль о соединении с Уилфридом там, где нет ни скорби, ни суеты этого мира, таила в себе роковую притягательность; однако перспектива исчезновения в сонном небытии, хотя и не пугавшая девушку, нисколько не соблазняла её и казалась тем более противоестественной, что здоровье в конце концов начало возвращаться к Динни. Внимание окружающих оказывало на неё незаметное, но непреодолимо целительное воздействие. Деревня ежедневно требовала бюллетень о состоянии её здоровья; её матери ежедневно звонил и писал добрый десяток знакомых. Каждую субботу Клер привозила ей цветы от Дорнфорда. Тётя Эм два раза в неделю посылала ей плоды трудов Босуэла и Джонсона, а Флёр бомбардировала её дарами Пикадилли. Эдриен без всякого предупреждения трижды наведался в Кондафорд. Хилери, как только миновал кризис, начал присылать ей смешные записочки.
Тридцатого марта весна внесла к ней в комнату юго-западный ветер, первый букетик цветов, серёжки вербы, веточку дрока. Динни сразу пошла на поправку и три дня спустя выбралась на воздух. Все в природе действовало на неё с давно уже не изведанной остротой. Крокусы, жёлтые нарциссы, набухшие почки, солнечные блики на крыльях голубей, контуры и цвет облаков, благоуханный ветер приводили её в почти болезненное волнение.
Но ей всё ещё хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта странная апатия побудила её принять приглашение Эдриена поехать с ним за границу на время его короткого отпуска.
Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей.
Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался вывести её из летаргии, в которую она погрузилась.
— Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в Доломитах, — сказал он однажды, — я впервые почувствовал близость бога. Это было давным-давно — девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя ближе всего к богу?
Динни промолчала.
— Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?
— Скоро двадцать восемь.
— Ты всё ещё на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе облегчения?
— Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам — не в обычаях нашей семьи.
— Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком замыкаться в своём горе.
— Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются благотворительности, — неожиданно призналась Динни. — Раньше я объясняла это отсутствием чувства юмора.
— Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и фанатическим характером.
— Или погубленной молодостью.
Эдриен взглянул на племянницу:
— Твоя ещё не погублена, Динни, — надломлена, но не погублена.
— Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.
— Ты стала лучше выглядеть.
— Да, теперь даже тётя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но заниматься своей персоной ужасно скучно.
— Согласен. Однако…
— Не зашивайте рану иглой, милый дядя, — она со временем затянется изнутри.
Эдриен улыбнулся:
— Я как раз подумал о детях.
— Мы пока ещё не умеем делать их синтетическим путём. Я чувствую себя прекрасно и счастлива, что всё сложилось именно так, как сейчас. Я рассказывала вам, что старая Бетти умерла?
— Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне карамельку.
— Она была настоящий человек, не ровня нам. Мы слишком много читаем, дядя.
— Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.
Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала Сен-Лазар. Камины там топили дровами, постели были удобные.
— Только французы понимают толк в настоящей постели, — заметил Эдриен.
Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и её дядя были единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.
