– О несчастный Фонтани, – затосковал президент, оставшись в полном одиночестве, – какой злой гений подсказал тебе ввязаться в это дело? Неужели не мог ты подыскать в своей провинции девчонку не хуже этой, чтобы из-за нее у тебя не было бы столько неприятностей? А ты позарился именно на эту, бедный президент, захотел эту, дружок, вот и получай, польстился на женитьбу в Париже, вот видишь, что из этого вышло... Ай-яй-яй, бедняжка, может, скоро ты подохнешь здесь как собака, без причастия, не успев вручить душу в руки священника. Бандиты, вероотступники, с их справедливостью, законами природы и благотворительностью! Им кажется, что, произнеси эти три великих слова, и перед ними тотчас же распахнутся врата рая... Никакой природы, никакой справедливости, никакой благотворительности. Будем приговаривать, ссылать, сжигать, колесовать – и слушать мессу: так будет куда действенней! Этот д'Оленкур явно неравнодушен к процессу над дворянином, которого мы засудили в прошлом году. Все это неспроста. Как это я раньше не задумывался... Вообще-то скандальное было дело. Тринадцатилетний слуга – мы его подкупили – пришел и рассказал то, что мы хотели от него услышать: дворянин умерщвлял в своем замке шлюх; он поведал нам прямо-таки сказку о Синей Бороде. Кормилицы не рискнут рассказывать ее деткам на сон грядущий! Учитывая особую тяжесть такого преступления, как убийство уличной потаскушки, принимая во внимание, что правонарушение было достоверно подтверждено свидетельскими показаниями подкупленного тринадцатилетнего ребенка – правда, пришлось надавать ему сто ударов кнутом: он не хотел говорить то, что мы от него требовали, – так вот, мне кажется, что в данном случае нас никак нельзя обвинять в излишней суровости. Вот еще, подавай им сто свидетелей для доказательства истинности преступления! Неужели мало одного доноса? Разве были столь же щепетильны наши ученые собратья из Тулузы, когда колесовали Каласа? Если мы станем карать лишь за преступления, в которых абсолютно уверены, нам не чаще четырех раз в столетие предоставится удовольствие затащить наших ближних на эшафот, а ведь только таким способом мы можем заставить себя уважать. Во что, хотел бы я знать, превратится парламент, если кошелек его будет всегда открыт для нужд государства, если он не будет издавать ремонстрации, заносить в реестры указы и никогда не будет убивать!.. Просто в сборище идиотов. И всей нации будет ровным счетом на него наплевать... Смелей, президент, не робей, друг мой, ты всего лишь исполнял свой долг! Пусть голосят недруги судейского звания, им его не одолеть. Могущество наше зиждется на мягкотелости королей и продержится, пока существует держава. Не рухнет оно, даже если Господу будет угодно допустить свержение государей. Несколько потрясений, подобных происшедшим при Карле VII, и окончательно сокрушенная монархия уступит место республиканской форме правления. Мы давно уже к ней стремимся, ибо, вознеся нас, как это сделал сенат Венеции, она наверняка отдаст в наши руки оковы: мы сгораем от нетерпения заковать в них народ.
Так умствовал президент, когда вдруг во всех комнатах и коридорах замка разом послышался невероятный шум. Он задрожал всем телом, судорожно вцепился в стул, едва решаясь поднять глаза.
– Безумец! – воскликнул он. – Разве пристало мне, члену парламента Экса, драться с призраками? Духи преисподней, что общего между вами и парламентом Экса?
Тем временем шум усиливается. Двери обеих башен раскрываются, и в спальню проникают страшные фигуры. Фонтани падает на колени, моля их пощадить его и сохранить ему жизнь.
– Негодяй, – обращается к нему один из призраков леденящим душу голосом, – разве знакома была твоему сердцу жалость, когда ты несправедливо приговаривал стольких несчастных? Трогала ли тебя их ужасная участь? Становился ли ты менее тщеславным, самодовольным, кровожадным и менее бесчестным в тот день, когда несправедливые постановления повергали в невзгоды или в могилу жертв твоей тупоумной ограниченности, порождая в тебе опасное чувство полной безнаказанности и могущества? Всесилие твое кажущееся: оно способно лишь на миг ослепить общественное мнение, однако его тут же побеждает свет философии. Мы будем действовать, руководствуясь твоими же принципами, так что терпи и подчиняйся: сила не на твоей стороне.
При этих словах четверо материализовавшихся духов решительно хватают Фонтани, и он, плачущий, вопящий, покрытый зловонным потом с ног до головы, в мгновение ока оказывается голым, как ладонь.
– Что теперь с ним делать? – спрашивает один из духов.
– Подожди, – отвечает тот, кто по виду был главарем, – у меня с собой перечень четырех основных убийств, которые он совершил как служитель правосудия, прочитаем-ка его.
В 1750 году он приговорил к колесованию одного несчастного, чья единственная вина – отказ отдать ему свою дочь, которую мерзавец хотел соблазнить. В 1754 году он предложил некоему человеку спасти ему жизнь за две тысячи экю. Тот не смог их уплатить и был повешен.
В 1760 году, узнав, что один житель города произнес в его адрес несколько нелицеприятных слов, он год спустя приговорил его к сожжению на костре как содомита, хотя у несчастного была жена и куча детей, что противоречило предъявленному обвинению.
В 1772 году один благородный молодой человек из его провинции ради забавы отколотил одну потаскуху, желая отомстить за некий неприятный подарок, которым та его наградила. Так этот подлый хам из простой шутки раздул целое уголовное дело, трактуя ее как убийство и отравление, склонил к этому нелепому суждению всех своих собратьев, погубил молодого человека, разорил и, не сумев справиться с поимкой его, заочно приговорил к смертной казни.
Вот основные его преступления, решайте же его участь, друзья мои.
Один голос тут же произносит:
– Талион, господа, талион, и никак иначе. Он несправедливо приговорил к колесованию – я требую, чтобы он сам был колесован.
– По тем же мотивам, что и мой собрат, я высказываюсь за повешение, – говорит другой.
– Он будет сожжен, – поддерживает третий, и за то, что осмелился несправедливо применить эту казнь, – и за то, что сам ее заслужил.
– Подадим ему пример милосердия и умеренности, друзья мои, – подытожил главный, – будем основываться лишь на четвертом происшествии: исхлестанная шлюха – преступление, достойное смертной казни в глазах этого старого болвана, так пусть же он будет выпорот.
Злосчастного президента хватают, кладут ничком на узкую скамью и связывают ему руки и ноги. Каждый из четырех духов берется за узкий кожаный ремень длиной в пять футов, и они в такт друг другу со всей силы стегают по всем обнаженным частям тела несчастного Фонтани. Три четверти часа без перерыва мощные руки воспитывают президента, и вскоре он превращается в сплошную рану с сочащейся отовсюду кровью.
– Пожалуй, довольно, – решает главарь, – я же объяснял: мы преподаем ему урок филантропии и сострадания. Попади мы в руки этого негодяя – он бы наверняка нас колесовал. Но, раз уж мы хозяева положения, обойдемся с ним по-братски и ограничимся небольшой поркой. Может, после нашего урока он постигнет, что для улучшения породы человеческой вовсе не обязательно убивать людей. Держу пари – после пятисот ударов плетью он излечится от приверженности к несправедливости и в скором будущем станет одним из самых неподкупных судей в своем сословии. Освободите его, и продолжим наш обход.
– Уф! – вскрикивает президент, едва завидев, что его палачи исчезли. – Теперь я убеждаюсь, коль мы со свечкой в руке выведываем и разглашаем чужие проступки, желая потом насладиться прелестью наказания, да, теперь я ясно вижу, – это нам тотчас воздается с лихвой. Все же кто им рассказал обо мне, откуда они так подробно разузнали всю мою подноготную?
Как бы то ни было, Фонтани по возможности приводит себя в порядок. Едва он облачился в свои одежды, как услышал душераздирающие вопли с той стороны, куда скрылись привидения. Прислушавшись, он узнает голос маркиза: тот изо всех сил зовет на помощь.
– Черт меня побери, если я двинусь с места, – говорит поколоченный президент, – пусть эти мерзавцы отстегают его, как меня, раз им хочется. Меня это не касается: у каждого свои трудности, нечего вмешиваться.
А шум между тем усиливается, наконец д'Оленкур появляется в комнате Фонтани в сопровождении двух слуг. Все трое кричат как резаные. Все трое в крови. У одного – рука на перевязи, у другого – повязка на лбу. Бледные, растерзанные, окровавленные: глядя на них, можно было подумать, что они сражались с целым легионом чертей, выскочивших из ада.
– О друг мой, какая ужасная атака! – восклицает д'Оленкур. – Мне казалось, что нас всех троих придушат!
– Я вижу, и вам досталось, а взгляните-ка на меня, – говорит президент, демонстрируя свои истерзанные телеса, – вот как они со мной обошлись.
