После возвращения капитана Сагнера в штабном вагоне поднялись дебаты по поводу некоторой бестолковости начальства, причем делались намеки на то, что восточная армия совершенно потеряла бы голову, если бы там не было германцев. Подпоручик Дуб пытался защищать растерянность австрийского генерального штаба и понес какую-то околесицу о том, что местность сильно опустошена вследствие бывших там недавно боев и путь еще не мог быть приведен как следуеи в порядок.
Все офицеры глядели на него с состраданием, словно желая сказать: этот человек не виноват в том, что он так глуп. Не встречая сопротивления, подпоручик Дуб продолжал распространяться о великолепном впечатлении, которое производит на него эта истерзанная местность, так как она доказывает, какая железная мощь таится в нашей армии. Ему опять никто ничего не ответил; тогда он еще раз повторил:
— Конечно, разумеется, это так! Ведь русские отступили отсюда в полной панике.
Капитан Сагнер твердо решил послать подпоручика Дуба при первом же случае, когда положение в окопах станет опасным, в офицерскую разведку неприятельских позиций за проволочные заграждения, и прошептал поручику Лукашу в окно вагона:
— Этих шпаков нам чорт насыпал! И ведь чем такой человек интеллигентнее, тем он больший осел.
Кажется, будто подпоручик Дуб никогда не перестанет говорить. Он продолжает рассказывать офицерам, что он читал в газетах о боях в Карпатах и о борьбе за карпатские перевалы в период австро-германского наступления на Сане.
Он рассказывает так, как будто он не только лично участвовал в этих боях, но и сам руководил всеми операциями.
Особенно противно звучали такие фразы, как:
— Затем мы продвинулись на Буковско, чтобы закрепить за собою линию Буковско — Дынов, не теряя связи с бардижовским корпусом у Старой-Паланки, где мы разгромили самарскую дивизию неприятеля.
Поручику Лукашу стало невмоготу, и он заметил подпоручику Дубу:
О чем ты еше до войны, вероятно, говорил с твоим начальником окружного управления.
Подпоручик Дуб неприязненно взглянул на поручика Лукаша и вышел из вагона.
Воинский поезд стоял на насыпи, а внизу, в нескольких метрах от ее основания, валялись разные предметы, брошенные бежавшими русскими солдатами, когда те отступали за канаву, тянувшуюся вдоль насыпи. Здесь были ржавые чайники, котелки, подсумки и т. п. Кроме того, здесь же рядом со связками колючей проволоки виднелись полосы окровавленных бинтов, заскорузлые от крови повязки и вата. В одном месте над канавой стояла группа солдат, и подпоручик тотчас же установил, что среди них был Швейк, который что-то им рассказывал.
Поэтому подпоручик Дуб тоже направился туда.
— Что тут такое происходит? — строгим голосом спросил он, остановившись прямо перед Швейком.
— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик,— ответил за всех Швейк, — мы смотрим.
— Куда вы смотрите?—крикнул подпоручик.
— Так точно, господин подпоручик, смотрим вниз в канаву.
— А кто вам это разрешил?
— Это, дозвольте доложить, господин подпоручик, желание нашего господина полковника Шредера, который остался в Бруке. Когда мы уезжали на фронт, он, прощаясь с нами, сказал в своей речи, что если нам случится проезжать по местности, где происходили бои, то мы должны хорошенько все разглядеть, как, значит, сражались и вообще, значит, все, что может быть нам полезным. И вот у этой канавы мы и видим, господин подпоручик, что солдат должен выбросить при своем бегстве. Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, мы видим здесь, как глупо, что солдат тащит с собой разные лишние вещи. Он ими совсем напрасно нагружен. Он от них только зря устает, и если ему приходится тащить на себе такой груз, то он не может как следует сражаться.
У подпоручика вдруг мелькнула мысль, что он мог бы, наконец, передать Швейка военно-полевому суду за изменническую пропаганду, а потому он поспешно спросил:
— Стало быть, вы думаете, что солдат должен побросать и патроны, как вы видите вот в этой яме, или штыки, как вы видите вон там?
— Никак нет, господин подпоручик, — приветливо улыбаясь, ответствовал Швейк, — а вот извольте взглянуть на брошенный тут же металлический ночной горшок.
И действительно, возле самой насыпи среди черепков вызывающе торчал изъеденный ржавчиной ночной горшок с отбитой эмалью. Вероятно, эти отслужившие в хозяйстве предметы были выброшены сюда по приказанию начальника станции как материал для ученых споров между археологами[37] будущих веков, которые будут немало удивлены открытием древнего становища... А затем в школах детям будут говорить о существовавшей когда-то эпохе эмалированных ночных горшков!..
Подпоручик Дуб взглянул на этот предмет, но мог лишь констатировать, что это был действительно один из тех инвалидов, которые провели свою молодость под кроватью.
Это произвело на всех огромное вптечатлание, и, так как подпоручик Дуб молчал, Швейк заговорил снова.
— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, с таким вот ночным горшком произошла в курорте Подебрадах забавная история, которую рассказывали у нас в ресторане на Виноградах. В те времена в Подебрадах начали издавать газету «Независимое слово», и главной персоной в этом деле был подебрадский аптекарь, а редактором назначили некоего Ладислава Гаека-Домажлицкого. Ну, а этот аптекарь был большой чудак; он собирал, например, старые горшки и тому подобные мелочи, так что у него составился целый музей. И вот, Гаек-Домажлицкий как-то пригласил к себе в Подебрады одного приятеля, который тоже писал в газетах, и они по этому случаю здорово выпили, так как уже больше недели не виделись. Приятель-то и пообещал Домажлицкому, что в благодарность за угощение он напишет ему фельетон для «Независимого слова», для независимой, значит, газеты, от которой тот зависел. И в самом деле написал ему фельетон о чудаке-коллекционере, который нашел в песке на берегу Эльбы металлический ночной горшок и решил, что это шлем святого Вацеслава, и поднял такую шумиху, что сам епископ, с процессией и хоругвями, приехал из Кралова Градца посмотреть на находку… Ну, а подебрадский аптекарь вообразил, что это — камешек в его огород, и с тех пор у них с Гаеком-До-мажлицким и дружба врозь.
Подпоручик Дуб охотнее всего сбросил бы Швейка в канаву, но сдержался и только заорал на всех:
— Я вам говорю, что вы не должны тут попусту шляться! Вы меня еще не знаете, но когда узнаете... А вы останетесь здесь, Швейк, — добавил он грозно, когда Швейк хотел было вместе с другими вернуться в вагон.
Они остались одни, и подпоручик стал придумывать, что бы такое страшное сказать ему.
Однако Швейк опередил его.
— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, только бы погода у нас продержалась! Сейчас вот днем не жарко, и ночи тоже довольно приятные, так что теперь самое подходящее время воевать.
Подпоручик вытащил револьвер и спросил:
— Знаешь, что это такое?
— Так точно, господин подпоручик, знаю. У господина поручика Лукаша тоже такая штучка есть.
— Ну, так вот, заруби себе на носу, стерва, — серьезно и с достоинством промолвил подпоручик Дуб, убирая револьвер, — ты должен знать, что с тобой может случиться большая неприятность, если ты будешь продолжать свою пропаганду.
Подпоручик удалился, повторяя про себя:
— Теперь я ему очень хорошо сказал: «Продолжать свою пропаганду». Именно пропаганду…
Прежде чем лезть в вагон, Швейк еще немного побродил возле него взад и вперед, бормоча себе под нос:
— К какой категории мне бы отнести его?
И чем больше он раздумывал, тем яснее определялось в его уме название такого рода людей: «Полушептун».
В военном лексиконе всегда с большой охотой употребляли слово «шептун»[38]. В особенности этот почетный эпитет давался полковникам, пожилым капитанам и майорам, он означал некую более высокую степень часто употребляемого выражения «старая песочница». Низшей степенью служила кличка «старикашка», являвшаяся ласкательным определением для старого полковника или майора, который непрочь покричать и попетушиться, но жалеет и любит своих солдат и защищает их от солдат других полков, в особенности когда дело касается чужих патрулей, которые задерживают его просрочивших отпуск солдат по кабакам. «Старикашка» заботился о своих солдатах, пища у них всегда была хорошая, но у него непременно был какой-нибудь свой конек, с которого он не мог сойти, и потому он был «старикашка».
Если же «старикашка» при этом зря мурыжил людей и унтер-офицеров, придумывал всякие там тревоги и занятия в ночное время и тому подобные штучки, то его называли уже «старой песочницей».
Из «старой песочницы» развивался, как высшая степень злобной придирчивости, мелочности и тупости, так называемый «шептун». Это слово означало все, что угодно, но разница между штатским «шептуном» и военным — большая.
