вы станете жалеть меня. Возможно, испытаете отвращение и презрение. Скорее всего, последнее.
— Не знаю, почему, — отвечала я, — но, скорее всего, именно жалость. Во всяком случае, вам стоит рассказать мне все.
— Перед тем, как начать, могу ли я задать вам один вопрос?
— Пожалуйста, — ответила я. — Столько, сколько вам будет угодно.
— Вопрос таков — ведь вы были замужем — любили ли вы вашего мужа?
— Нет, — ответила я, — в этом смысле нет. Определенно он нравился мне. Видите ли, я была очень молода, без семьи и средств к существованию, и попала под опеку невыносимой старой тетки; и я была только рада принять предложение первого мужчины, чтобы вырваться из этой неволи. Это оказалось не так уж и плохо, как можно было ожидать. Однако страсть в моем браке отсутствовала напрочь, если вы именно это хотели знать.
— Что ж, — сказала она, — в моем браке страсть была. Поэтому вам не понять, как сильно я любила Генри.
— Человеку возможно понять то, через что он сам не проходил, — возразила я.
Ее глаза, цветом напоминавшие сапфир, внезапно приобрели переливчатый оттенок, который можно встретить лишь на Адриатическом море. Она продолжила:
— Старое выражение: «Я целовала землю, на которую ступала его нога» точно подходит к моему случаю. Все, чего бы он ни коснулся, становилось для меня реликвией. Я ревновала его к коту, к собаке — даже к стулу. — Она попыталась рассмеяться, но глаза ее наполнились слезами. — Чтобы не томить вас долгой историей, — продолжала она быстрее, собравшись с духом, — как-то мой муж поехал в Бельгию по делам: и они привели его сюда, в Остраке. Он вернулся в сопровождении юноши по имени Сибрандт ван ден Вельден. Вам наверняка знакомо это имя, — быстро добавила она, продолжив с деланным равнодушием: — Тогда он уже подавал большие надежды в музыке, и многие прочили ему блестящую карьеру. — Она громко засмеялась, но смех прозвучал хрипло и жутко; слезы на глазах высохли. Смотреть на нее в этот миг было страшно. Приложив усилие и становясь прежней, она продолжила свою историю: — По словам Генри, тот совсем переутомился за своей учебой и поэтому был приглашен погостить в Килкоран. Должна сказать, что поначалу он мне понравился. Он прекрасно играл, был умен и довольно привлекателен. Но, как я уже говорила, моя ревность не знала границ. Если меня раздражало, когда Генри гладил кошку или собаку, то можете представить мои чувства, когда этот мальчишка буквально завладел всеми мыслями Генри. Я возненавидела его той тихой ненавистью, в которой таится сатана. Я захотела отомстить.
С едва уловимой, неприятной улыбкой она продолжала:
— У меня это получилось. Разве нет? Считается, что месть сладка. Едва ли последствия моей мести были сладки. — Она зло рассмеялась. Ей потребовалась пауза, чтобы успокоиться, и она заговорила жестким сухим голосом: — Вы знаете, что женщина может сотворить с молодым впечатлительным мужчиной. А ведь в то время меня нельзя было назвать непривлекательной. — Да, «непривлекательной» в ту пору ее назвать определенно было нельзя; представляю, какова она была тогда. Голос ее стал еще жестче и суше: — Моей целью было, чтобы Генри обнаружил измену своего дружка. Тогда он, возможно, убил бы его. Меня бы он убил тоже, но меня это не волновало. Я горела желанием быть пойманной in flagrante delicto [56], и, по крайней мере, я этого достигла.
— Генри сказал, — продолжала она без выражения, — «Что же, дорогая Маргарет, вы вольны поступать, как вам заблагорассудится. Вас же, Сибрандт, я попросил бы, когда вы приведете себя в порядок, зайти ко мне в кабинет». Я надеялась, что месть моя удалась: каково же было мое удивление, когда вечером я увидела Сибрандта за столом, как будто ничего не случилось. А пыл Генри к нему только возрос. Было ли это местью, измышленной его утонченным умом, — заставить меня увидеть воочию мой грех? Уж он-то знал, что я любила лишь его одного. Этого я так и не узнала. Моя месть пошла еще дальше. У Сибрандта было больное сердце. — Я удивилась, увидев румянец на ее бледном лице. — Вы жена врача, — с заминкой пояснила она, — и должны знать, что некоторые физические усилия могут оказаться смертельными. Как бы там ни было, — произнесла она с жутким истерическим смешком, — Сибрандт умер! — Мне показалось, что она вот-вот впадет в истерику — и приготовилась оказать ей помощь, насколько это позволяли мои медицинские познания; ведь в подобных обстоятельствах такая вещь может произойти самым естественным образом. Но нет, она спокойно и едва улыбаясь продолжала: — Полагаю, вы не понимаете, зачем я рассказываю вам все это. Милой эту историю не назовешь. Однако я уверена, что в письме говорится, что Генри — не отец Сибу, и что вы — единственная наследница поместья Килкоранов. Не знаю, что там сказано про меня. Не сомневаюсь, однако, что он оставил мне, сколько можно: и все же я решила, что вы должны узнать правду сначала от меня. Потерпите немного и позвольте мне закончить. Мы с Генри продолжали жить вместе. Он всегда по-доброму относился ко мне и не делал никаких намеков. Но мы перестали жить супружеской жизнью. Он предоставил мне делать все, что хотелось. Вы сами видели, он даже не возражал против моей связи с Альфредом. — Она засмеялась тем же ужасающим смехом: а затем, воздев руки, вскричала страдальчески:
— О, Генри!
Здесь не выдержали даже ее крепкие нервы, и она рухнула на пол в глубоком обмороке.
Вскрыв письмо Килкорана, я прочитала следующее:
«Моя дорогая Элизабет,
Я давно хотел открыться Вам, однако не находил в себе мужества. Мне известно, что Вы не верите в сверхъестественное, но в последнее время меня преследуют мысли о моей близкой смерти. Вчера вечером Вы назвали Сибу маленьким виконтом. Именно поэтому я и решился написать Вам. Возможно, мое предчувствие обманывает меня; тем не менее, элементарная честность побуждает меня сказать — он не мой сын. Это к Вам перейдет все мое наследство. Хотя бы из милосердия прошу Вас отнестись к ребенку с добротой. Сказать большее, Вы, с Вашей наблюдательностью, наверняка заметили, что он похож на Маргарет. О манерах здесь и речи нет, но разве суть в манерах? Помню, что
