XX
А блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас, как прилично святым. Также сквернословие и пустословие и смехотворство не приличны вам[43], — ну а он поступал как раз наоборот и втихомолку делал ужасные вещи, Марио, — можешь себе представить? — однажды вечером, когда мы были дома одни, он раскрыл «Иль Мондо» — там были рекламы бюстгальтеров — и сказал мне со своей многозначительной улыбочкой: «Ну и грудь, bambina, а?» Подумай, какое безобразие! Даю тебе слово, что стоило мне захотеть, и я бы легко подцепила Галли; уж не знаю, по правде говоря, что у меня за грудь, но Элисео Сан-Хуан, как только взглянет на меня, так просто с ума сходит, особенно если я в голубом свитере: «Как ты хороша, как ты хороша, ты день ото дня хорошеешь», — прямо надоел мне, честное слово; вот если бы я подала ему повод, тогда другое дело, а то ведь я — как глухая, головы не поворачиваю, ноль внимания, ну что за человек! А когда я была молодая — да что я буду тебе про это рассказывать! — хоть мне и неловко так говорить о себе, но я производила фурор, и однажды, когда мы с Транси поднялись на грязный чердак, где была мастерская этих «стариков» — да, это называется мастерская, — то эти мерзкие бесстыдники хотели рисовать нас голыми, а Эваристо говорил: «С тебя здорово было бы писать поясной портрет, детка», — и я умирала от волнения, Марио, клянусь тебе, — какой стыд! — все стены там были увешаны голыми женщинами, а Транси держалась совершенно спокойно, ты не поверишь: «Великолепное освещение», «Тело здесь точно живое», — и откуда только она знала все это? — она мне так и не сказала, не решилась, понимаешь? — а ведь мы-то с ней были закадычные подруги. А потом Эваристо — наглец этакий! — положил свою волосатую ручищу мне на колено и спрашивает: «А ты что скажешь, детка? — ну, тут у меня прямо горло перехватило, поверь мне, Марио, я ни пискнуть не могла, ни пальцем пошевелить. А Эваристо хотел спать со мной, и если он женился на Транси, так это потому, что она уже была совершеннолетняя, а о нем и говорить не приходится: старый-престарый, и что ему оставалось делать? — только поэтому он и женился; женщина за версту видит, что она нравится мужчине, и не спрашивай меня, как это получается, — почем я знаю? — это интуиция, что-то вроде предчувствия. Надо было видеть Эваристо, когда он нас останавливал и всякий раз говорил: «Ну вот, теперь вы — настоящие невесты, а прошлым летом были совсем еще девчушки», — и при этом не спускал глаз с моей груди — нахал! — и уж не знаю, что у меня за грудь, Марио, но за мной и в шестьдесят лет будут бегать — до чего противные эти мужчины! — все одинаковы, все на один покрой. А Галли Константино показывал на соски — эти итальянцы сущие черти, ты и представить себе не можешь, — но тут уж нашла коса на камень, а ведь тогда стоило мне только захотеть, я всегда это говорила: я нравилась Галли в сто тысяч раз больше, чем Хулия, но вы, мужчины, никогда внакладе не останетесь, как говорила бедная мама: «На безрыбье и рак рыба», — и если моя сестрица сама к нему лезла, так дурак бы он был, если бы отказался, на часок-то всякий горазд, больше всего меня возмущает такое унижение; и кто его знает, что было потом, руку на отсечение я не дам: ведь Хулия семь лет жила в Мадриде одна, ребенок был совсем маленький, а свобода благоприятствует таким делам. Мне-то все равно, Марио, — это папа и мама не разговаривали с ней, ну и я, на них глядя: «да», «нет», «ладно», «не надо», — дальше этого я не шла, нельзя же закрывать глаза на такие вещи. Бедная мама, поистине страстотерпица! Ты знаешь, она ведь даже хотела расторгнуть первый брак Галли! Она для этого все вверх дном перевернула — вот она какая была! — но, кажется, у него были дети, а через это не перешагнешь. И вдруг — бац! — он провалился сквозь землю, никто ничего о нем не знал, и до сих пор неизвестно, здесь ли его убили, или во время мировой войны, или он жив-здоров и делает свое дело у себя на родине, ведь вы, мужчины, народ ненасытный; Вален говорит, что и старость вас не берет, вот как. И что другое — не скажу, но, конечно, Галли Константино был мужчина что надо, ты просто не поверишь, и мы все сходили с ума по нему, и, когда он возил нас с Хулией в открытом «фиате», все на нас смотрели. Что это было за время! Я чудесно провела войну, что бы вы там ни говорили, это был сплошной праздник, дружок; помню бомбоубежище — прямо смех с этой Эспе, она была из самых оголтелых красных, ты себе представить не можешь, а папа ведь такой страшный насмешник — ты же его знаешь, — он всем говорит правду в глаза: «Это привет от ваших друзей, Эспе, не бойтесь», — это он про бомбы, подумай только! — а она, бедняжка: «Ах, замолчите, ради бога, дон Рамон, война — страшная вещь!» Я шикарно провела это время, Марио, — что уж тут говорить! — в городе полно народу, шум, суматоха, и, откровенно говоря, уж и не знаю, как это я тебя не выставила тогда, мы только-только стали женихом и невестой, и ты каждый раз, как приезжал с фронта — а тут еще эта история с твоими братьями и все такое, — портил всем настроение, ты был какой-то задумчивый или грустный, почем я знаю? Но в один прекрасный день, ни с того ни с сего — бац! — этот милый Галли как сквозь землю провалился, ну, конечно, в то время такие вещи часто случались, то же самое произошло и с Начо Куэвасом, братом Транси, в разгар войны его мобилизовали, а так как он был умственно отсталый — у него был менингит или что-то в этом роде, — то его взяли для подсобных работ, видно, не хватало людей; уж не знаю, только в один прекрасный день родители Транси нашли под дверью записочку, в ней было полным-полно ошибок, а написано там было вот что: «Меня увозют — через «ю» — подумай только! — на вайну — через «а»; мне очень страшно. До свидания — вместе — Хуанито». Так вот, о нем до сих пор ничего не известно, а ведь они всех поставили на ноги, Куэвасы это умеют. Конечно, раз так, то лучше бы его бог прибрал, жизнь для него была в тягость, ты и представить себе не можешь, он ни к чему не был пригоден, подумай только, что его ожидало: стал бы он чернорабочим или кем-нибудь в этом роде, хуже ведь не придумаешь. Я и сказала Транси: «Лучше бы уж ему умереть», — ну, а она расчувствовалась, дружок, как будто я сказала ей что-то ужасное: «Ах нет, Менчу, душечка, брат есть брат». Транси очень ласковая и по-своему добрая — видел бы ты, как она меня целовала! — для девушки это, конечно, странно, но это было от всей души, и вот посмотри, с кем она связалась, — со стариком Эваристо! — он ведь много старше Транси, старше даже ТВО[44], у него ни профессии, ни состояния, и к тому же он отъявленный наглец, и скажу тебе правду: если я и пошла на свадьбу, так это только ради Транси, чтобы ее не обидеть, а он вызывал во мне неприязнь своими пошлостями и своими штучками, ты помнишь. Но она уперлась, что у него талант, — да уж, нечего сказать! — талант у него был на то, чтобы влезть в самолет и удрать не то в Америку, не то в Гвинею, уж не знаю — куда, и оставить ее на мели с тремя малышами; не представляю себе, как она с ними справляется, — подумай только! — семья Куэвасов всегда принадлежала к высшему обществу, но они совсем обеднели, денег у них — хоть шаром покати. На такое талант у Эваристо был, и в этом я нисколько не сомневаюсь, да еще талант совать свои ручищи куда не надо, я тогда прямо похолодела: «А ты что скажешь, детка?» — если бы в тот вечер я поддержала разговор и дала ему повод, так только бы Транси его и видела, и это не пустые слова. Он всегда глаза на меня пялил, когда говорил нам: «Ну вот, теперь вы — настоящие невесты, а в прошлом году были совсем еще девчушки», — и смотрел при этом на мою грудь, прямо глаз с нее не спускал, и теперь я скажу тебе, Марио, — только пусть это будет между нами, — уж не знаю, что у меня за грудь, но нет такого мужчины, который бы перед ней устоял, и однажды — чтобы далеко не ходить — один грубиян, который копал канаву на улице Ла Виктория, заорал: «Красотка! Такого удара сам Рикардо Самора[45] не выдержит!» Я, конечно, понимаю, что это хамство, да только чего же ждать от этих людей? — и, откровенно говоря, потому-то мне и было обидно твое отношение ко мне, так ты и знай, если бы другие не обращали на меня внимания, ну ладно, но ведь я же очень многим нравлюсь, и меня огорчает твое равнодушие, да будет тебе известно. И сейчас еще полбеды, но — когда мы были женихом и невестой! — ты только и мог, что взять меня за ручку, и я, конечно, не говорю, что ты должен был целовать меня, этого я не позволила бы никому на свете — еще чего! — но чуть побольше пылкости тебе не помешало бы, горе ты мое, хотя ты и должен был сдерживаться, девушкам приятно чувствовать ваше нетерпение, ведь не с пожарником рядом сидишь. Ну, а ты все свое — «жизнь моя» да «дорогая» — и так вяло, как будто тебе все равно — прямо холодец какой-то, — и в конце концов я переставала понимать, выдержка это или равнодушие, ты уж не спорь со мной; если мужчина никак не реагирует, когда ему рассказываешь о том, что делал Эваристо своими волосатыми ручищами, то, по-моему, он просто каменный. И ведь я не прошу невозможного, пойми меня правильно; иногда я думаю, что, может быть, я тут пристрастна, но я стараюсь быть объективной, вот, например, Вален: Висенте — человек уравновешенный, не спорь со мной, но она не раз говорила мне, что последние месяцы, особенно перед тем, как он сделал предложение, они все время сидели дома, и я ей поддакивала, — не могла же я сказать, что тебе это и в голову не приходило, дурачок. Даю тебе честное слово, Марио: всякий раз, как я видела тебя напротив дома, на самом солнцепеке с газетой в руках, тогда ты уже начал мне нравиться, и, по-моему, именно поэтому я думала: «Этому мальчику я нужна; должно быть, он очень страстный»; я строила иллюзии без всяких на то оснований, согласна, но — скажу тебе положа руку на сердце — мне приятно было бы остановить тебя, если бы ты — конечно, не так, как Эваристо или Галли, — положил руку мне на колено; тогда ведь мы не были женаты, но ты мог бы проявить чуть побольше страсти, вот тебе Максимино Конде со своей падчерицей, — и это в его-то годы! — а ведь он вызвал такой переполох, что ей, то есть Гертрудис, пришлось уехать за границу, даже не уложив вещей, да оно и понятно: помимо всего прочего, Максимино был ее отчим и должен был проявить известную деликатность, только ты пойми меня правильно — я вовсе его не оправдываю. Я хочу, чтобы ты понял, Марио: и мужчины и женщины наделены инстинктом, и нам, честным девушкам, у которых есть устои, приятно, когда мы пользуемся у мужчин успехом, только мы не переходим границ, а девицы легкого поведения ложатся в постель с первым попавшимся. В этом вся разница, сумасброд ты этакий, но, если мы видим, что вы не реагируете, мы начинаем думать всякую ерунду, вроде того, что не нравимся вам; ведь мы, женщины, очень сложные натуры, хоть вам это и невдомек. А потом, через двадцать лет, вдруг — бац! — каприз: раздевайся — взбредет же такое в голову! — седина в бороду, а бес — в ребро, нет уж, не имею ни малейшего желания, так ты и знай, теперь у меня живот в каких-то пятнах, спина жирная; нет, милый, надо было просить меня об этом вовремя. А падре Фандо туда же еще со своими глупостями: это, видите ли, была деликатность — даже слушать смешно! — и я уж не знаю, как это у тебя получается, но, что бы ты ни натворил, в защитниках у тебя недостатка не бывает, до тебя и не доберешься. Ты всегда был слегка ненормальным, дорогой мой, сознайся, сколько бы там ни разглагольствовала Эстер, что у интеллигента такое же тело и желание, как у любого другого, и что он должен удовлетворить это желание, а я, дескать, не должна огорчать тебя; да это просто смешно: в тот год, когда мы ездили на море, ты все глаза проглядел на женщин, дружок, — хорошенькое лето ты мне устроил! — не желала бы я снова туда поехать, да, да, ты меня туда и на аркане больше не затащишь — нынче везде страшная распущенность. И огорчишься ты или нет, но я скажу, что у тебя прямо талант все делать не вовремя, Марио, уж ты теперь не спорь со мной, — в хорошие дни ты и не смотрел на меня, а в опасные, известное дело, пристаешь: «Не надо идти против божьей воли», «Не будем вмешивать в это арифметику», — ведь говорить-то легко — и что пусть у нас родится сын — хорошенькое дело! — представь себе, если каждую минуту на свет будет появляться ребенок, сколько их будет рождаться? — миллионы миллионов! — это варварство, прямо голова идет кругом, чушь какая-то. В тебе сидит дух противоречия, вот что; с тех пор как я тебя знаю, ты только и делал, что ждал, когда я скажу: «Белое», — чтобы тут же сказать: «Черное», — и, верно, получал от этого немалое удовольствие, не иначе.
