Мигель Астуриас - Ураган

— Меня злили мои деньги, потому что я не знал, на что их потратить, у меня уже не было никаких желаний… И вот я сговорился с адвокатами и некоторыми пайщиками, что предприму за свой счет обследование условий, в каких действует наша Компания в тропиках. Скверно то… да нет, не скверно, а хорошо… что вернуться к прежнему образу жизни я уже не смогу — я охотник, сам попавший в капкан.

— Зато подцепивший славную жену…

— Давай ложиться, завтра рано вставать…

— Я только поставлю на полку «Укрощение строптивой», чтобы все было на своем месте.

Беспощадное солнце шпарило так, что сотни, тысячи пауков непрерывным потоком лезли из-под камней, чтобы не изжариться в земле. Кошмарное пекло день и ночь, и ни капли влаги. Люди — потные, задыхающиеся, с пересохшим горлом — останавливались поглядеть на небо. Синяя мгла неба. Животные, измученные зноем и жаждой, валились с ног, словно тряпичные чучела. В огромном костре, как застывшие языки пламени, стояли деревья, а банановые пальмы высасывали из почвы всю воду без остатка. Колдун взял приготовленные заранее ведра с известью и отправился на кладбище. На всем пространстве до горизонта, сколько хватало глаз, он был один. Шагал один-одинешенек с ведрами извести. На кладбище земля трещала под ногами. Надо было воспользоваться этим полуднем, полуднем девятого марта. Колдун вошел за ограду. Один. Недавно похороненные мертвецы могли бы схватить его своими ру- ками, огненными и ледяными одновременно, — земля была как раскаленный горн, и мертвые сравнялись температурой с живыми. Погост нагретых костей, погост зеленых и красноватых мух, которые, жужжа, словно вентиляторы, летали над блеклой растительностью.

Он один. Он так одинок, что с ним могли бы заговорить мертвецы. Низенького роста, в заношенной бурой одежде — в складки въелась пыль, а пыль размочили дожди, и костюм стал жестким, корявым, почти картонным. Пиджак, без наплечников, застегнут до горла. Все щеки колдуна были в угольно-черных пятнах лишаев вроде щетины. Ему стоило огромного труда открыть глаза, утонувшие в морщинах; веки, лоб, ушивсе это были сплошь морщины. Морщинистыми были и пальцы на руках и ногах.

— Дуй-плюй, дуй-плюй…

С этим заклинанием колдун вошел на кладбище. Из ведер проливалась известь, капала на дорожку, обливала ему ноги. Белые струйки и капли. Он медленно прошел мимо могил у входа. Дуй-плюй, дуй-плюй… Оставил позади и другие могилы, расположенные против первых. Дуй-плюй, дуй-плюй… Он шел и шел мимо могил.

Морщинистая маска его лица изменила выражение: из печальной она стала веселой. Он поднял голову в фетровом котелке (эдакие надглазья жабы!), чтобы разглядеть местность: щелочками глаз он плохо видел, а потому напружинивал и вытягивал шею. Почти ощупью добрался он до каменистого бугра и поставил там ведра с известью. Потом долго сидел на корточках и ждал невесть чего. Какого-нибудь знака… Дуй-плюй, дуй-плюй…

У колдуна слипались глаза под набрякшими веками, но он не спал. Вдруг он вскочил, словно от удара током. Из свежей могилы, на которой деревянный крест был еще новехонек, а буквы надписи отчетливо видны, он вытащил труп. Богатырским ударом ножа отрубил голову и бросил ее в одно из ведер с известью. Потом пошел назад той же дорогой. Один как перст — дуй-плюй, дуй-плюй, — один-одинешенек, с двумя ведрами извести: одно, чтобы запутать следы, а другое — с черепом Эрменехило Пуака.

Вернувшись домой, Рито Перрах вынул из ведра голову мертвеца. Разбухшую, зловонную, белую от извести — меж лиловых губ видны были крупные крепкие зубы. Колдун опять бросил ее в ведро. Он отправится к морю, когда зайдет эта луна, не принесшая дождей, а вместо себя оставит здесь голову Пуака — лицом на восток, на подстилке из ястребиных перьев.

Колдун снял не шляпу, но крышу своей хижины — она была как бы сомбреро из пальмовых волокон поверх его котелка. Шажок за шажком — по два, по три, по пять, по десять — он двигался в сторону моря. Балки хижины стали его ребрами, руками, бедрами. А камни фундамента — ногами. Потом он вернулся, налетел с моря, круша и сотрясая все вокруг.

«Хижина улетела в воздух…» — говорили люди; они прятались, потому что задул сильный ветер, все набиравший и набиравший мощь, опустошительный ураган…

У Эрменехило Пуака остановилось сердце, когда он выяснил, что ему не с кем бороться. Вот отчего он умер! А бороться было не с кем. Когда он решил убить управляющего, дружок сказал ему: «Убьешь этого, назначат нового управляющего, убьешь нового, назначат еще…»

Пуак изо всех сил сжал свои кулаки труженика, так что ногти вонзились в мясо. Что же делать? Надо было написать в Чикаго. Последнее слово было за тамошними людьми, за «главными». Эрменехило Пуак не знал, где находится Чикаго, но готов был ползти туда на четвереньках, чтобы спастись от разорения. Но не спасся. Он все спрашивал, кто эти «главные». Все, казалось, знали — кто, но уклонялись от прямого ответа. Чикаго. Тамошние люди. Хозяева.

В тот день, когда у него отказались купить банановые гроздья — величиной с человека среднего роста, — Пуак заплакал и сказал:

— Гринго, шлюхино отродье! Коли они давят нас невесть чем, коли нельзя их побороть даже убийством, то и мы… Я оскоплю себя, если не отомщу!

И он пошел к колдуну, чтобы тот нашел против этой незримой, безличной силы другую силу, которая уничтожит «главных». Колдун потребовал его жизнь[34], и Пуак отдал жизнь; колдун потребовал голову, и Пуак отдал голову, лишь бы грянуло возмездие.

Сила, которая все и вся валит с ног. Такую просил Эрменехило Пуак. Низовый ветер. Неотступный, цепкий, все более сильный, метущий по земле; этот ветер с корнем вырывал банановые деревья плантаций. Вонзающий клыки в землю, грязный, соленый ветер выворачивал из земли все, даже мертвецов. О таком молил Эрменехило Пуак остановившимся своим сердцем и головой, которую он отдал Рито Перраху. Все ли вокруг сдастся ветру? Все. Рельсы на железной дороге изогнутся, как змеи. Ничто не устоит. Жалкие попытки растений сопротивляться бушующим стихиям будут побеждены сверхъестественной силой — разрушительной силой мага, наплывом морских чудищ… Непрерывными ударами по корням деревьев, фундаментам домов, лапам животных и ногам насмерть перепуганных людей. Этого просил Эрменехило Пуак.

Лавина урагана, воздушный шквал, шторм на суше придет по просьбе Пуака, по заклинанию колдуна, в чьих пальцах водяное и каменное дыхание богов Урагана и Кабракана[35]!

Та ночь. И следующий день. Вторая ночь. И второй день. Третья ночь. И третий день. Вагоны, гонимые силой ветра, сходили с рельсов, а скот, дико мычавший в загонах, вырывался оттуда беспорядочным стадом, попадал под колеса паровозов и опрокидывал их. Ветер дул с такой силой, что срывал дома с фундаментов. Оросительные трубы мелькали, как падающие звезды; разлетались на куски стальные вышки; валились телеграфные столбы, а от банановых плантаций не уцелело ни деревца — взрытая земля, неподвижные, жалкие останки растений.

Послушный металл урагана в руках колдуна Рито Перраха разил яростно, как клинок шпаги. Порыв банановых деревьев к сопротивлению был смят в зародыше, на них обрушился бушующий океан вихрей, вырывая саженцы с корнями, ломая стволы, торопя рухнуть, чтобы расчистить дорогу ветру, который сметал дома, скот, поезда, словно выметал мусор.

Председатели Компании, их заместители, управляющие зоной, суперинтенданты… все они, все представители «главных», людей без лица и тела, но с неумолимой волей… Все они метались, светлокожие крысы, одетые в белое, с очками на близоруких глазах, растерянные… Их дома шатались, ветер грозил уволочь их с минуты на минуту. Все эти люди тщетно искали лицо незримого врага, который не подчинялся их приказам, бросал им вызов неумолимой стихии, уничтожал их, несмотря на все их бумажные гарантии против возможного ущерба.

Ветер — сухой, горячий, словно жидкий огонь, — не только уничтожал все на своем пути, но испепелял, превращал в сухую паклю; он высасывал все соки из поваленных банановых пальм, будто они многомного дней жарились здесь на солнце. Дуй-плюй, дуй-плюй…

Колдун вернулся на кладбище с головой Эрменехило Пуака и зарыл ее. Кресты на могилах разлетелись в щепки под дыханием урагана. От селения, кормившего погост своими мертвецами, остались одни развалины — величавые скорбные остовы. Искалеченные дома, одни без крыши, другие без стен, словно им вспороли брюхо и выставили мебель внутренностей под бич непогоды. На пустынных улочках кое-где уцелели витрины магазинов, лавок и столовых — среди трупов кошек, собак, кур, а то и детей.

Дуй-плюй, дуй-плюй…

Неодушевленные предметы обуял ужас перед напором ветра: он дул, не затихая, не оставляя ничего на месте; все мчалось прочь; то, что сопротивлялось, платило дорогую цену разрушений и страданий. Казалось, сама природа признала себя побежденной и вступила в игру с ураганом, надеясь спасти большие деревья — они вздымали вверх гибкие стволы с ветвями, отданными во власть шквала.