Каждая фраза звучит немного беспокойно и выделяется двумя паузами, во время которых слышно шлепанье подметок по мокрой глине.
— Послушать вас, так вы все уладите. А на самом деле все раз за разом становится немного хуже, чем было. Я уверен, что она говорила вам о подозрениях мужа и о его намерении прогуляться в кассу. Но это же ерунда. Даже, если она действительно говорила это.
Раздраженный Кинэт невольно подает реплику.
— Через несколько минут она вам это повторит.
— Тогда, значит, вы здорово ее напугали. Вот она и решила, что жизнь будет ей не в жизнь, пока пакет лежит у нее в сейфе. После того происшествия я виделся с ней дважды. И все сошло прекрасно. Я отлично знаю ее, мою курочку… Я уверен в ней… Да… Однако, я не хвастаюсь своим умом, как вы… Ну, теперь рельсы! У меня нет ни малейшей охоты расквасить физиономию… Скажите, вы потребовали, чтобы у меня в кармане не было никаких документов на случай, если бы нас сцапали?
— Разумеется.
— Тащиться в такую даль и попасть в место, где нас могут сцапать. Вот нелепость!
— Именно здесь опасность вам не угрожает. Я просто напомнил об осторожности вообще. Для человека, находящегося в вашем положении, первое правило: никогда не иметь при себе документов. Если они не подложные. А также никаких меток на одежде и на белье. Я уже советовал вам снять метки.
— Я избавлен от этого труда. У меня меток нет. До такой роскоши мы еще не дошли. Однако, если бы нас сцапали, вся эта осторожность была бы уж ни к чему.
— Неправда, вас могут арестовать в связи с каким-нибудь пустячным делом. Вы назоветесь первым попавшимся именем. На следующий день полиция вас выпустит. У нее не сохранится ничего такого, что помогло бы ей разыскать вас. Кстати, визитная карточка, которую я вам дал, у вас по-прежнему в кармане?
— Да.
— И вы помните имя?
— Да. Леон Дюфюкрэ. Дурацкое имя. И на что оно, если нас поймают с пакетом?
— Если бы это случилось в галерее, мы успели бы освободиться от пакета.
— Ну, а на обратном пути?
— Вы решительно не хотите оставить его там?
— В галерее?
— Да, боже мой! Отчасти поэтому я и выбрал это место. Вот увидите, какой великолепный тайник я нашел для вас. Только до окончания следствия, разумеется. Вы могли бы приходить сюда, когда угодно, как в банк, и никто бы вас не контролировал. Все удобства.
— Чтобы он достался какому-нибудь вшивому бродяге! Как бы не так!.. Нет. Но я вас спрашиваю про обратный путь? Кроме всего прочего, там много семейных писем, в которых имена написаны полностью… Что, если нас сцапают на обратном пути?
— На обратном пути?… Об этом я не думал.
— Не донесете ли вы его хотя бы до станции метрополитена? С вашим пальто и с вашей бородой вы не вызовите никаких подозрений.
— Посмотрим.
— А какова будет его дальнейшая судьба? Куда я его дену?
— Об этом я тоже еще не успел подумать.
Рельсы остаются справа. Ощущение покинутости усиливается. Легедри идет вдоль откоса и спотыкается. Споткнувшись несколько раз подряд, он снова поддается дурному настроению.
— Во всяком случае можно было найти тысячу способов для передачи этого пакета, а не ломать ноги в такой глуши.
— Тысячу способов? Например?
— Мы могли бы встретиться в кафе.
— Она не захотела.
— Почему?
— Из осторожности, надо полагать. Впрочем, я не настаивал. Это слишком опасно.
— Я выбрал бы подходящее кафе.
— Немного взволнованная женщина с большим пакетом в руках, сворачивающая с одной улицы на другую в поисках указанного места, невольно привлекает внимание. Полицейские начали бы выслеживать ее. Дележка в кафе! Это крайне банально.
— Тогда на улице, в сквере.
— Одно стоит другого. И потом, по-моему, вам необходимо освидетельствовать содержание пакета. А это возможно только в закрытом помещении.
— Под самым ее носом?
— Нет. На это время я займу ее разговором. Вы живенько посмотрите, все ли в порядке.
— Где она обещала ждать вас?
— У трамвайной остановки на улице Шампо.
— А не пойти ли нам обоим прямо туда?
— Какой смысл в этом?
— Не будете же вы уверять меня, что на улице предместья, да еще ночью, кто-нибудь вздумает наблюдать за нами!
— А как вы развернете пакет?
— О, я всецело полагаюсь на девчонку. Ручаюсь, она не притронулась к нему.
Становится все темнее и темнее. Свет далекого фонаря еще слегка окрашивает воздух, но уже не проникает во мрак, стелющийся по земле. Дорога расширяется. Еле заметны очертания большой котловины, маленьких холмов и, по другую сторону, гряды высоких скал. Кинэт достает электрический фонарь, зажигает его. На глине видны извилистые колеи. Кинэт гасит фонарь.
Понизив голос, он говорит конфиденциальным тоном человека, сообщающего что-то интимное:
— Должен вам сказать… У меня создалось впечатление, что ей хотелось бы немного побыть наедине с вами.
Произнося эти слова, он чувствует, что они и на него действуют возбуждающе. Он представляет себе Софи Паран в глубине галереи; не голую, нет, но приподнявшую платье, приготовившуюся к любви. Он овладел бы ею в темноте. Или, еще лучше, не ею, а красивой молоденькой дамой с грустным взглядом, которая приходила сегодня утром за книгой. Именно ею овладел бы он в темноте или при свете электрического фонаря, поставленного на землю. Ему, наверно, удалось бы овладеть ею. Он мог бы сделать это хоть сейчас. Как приятно ощущать пробуждение мужской силы!
От слов Кинэта хмель бросился в голову Легедри. Голос его звучит немного хрипло, и дыхание становится жарким.
— Это правда? Она действительно сказала вам это?
— Не прямо, конечно… Вы сами понимаете… Но эта женщина сходит по вас с ума… Я не решился ей предложить встречу в гостинице. Это было бы чересчур рискованно.
Легедри больше не спорит, не рассуждает.
— Далеко ли до вашей трамвайной остановки? Вы долго пробудете в отсутствии?
— Нет, минут десять, пятнадцать.
— Она не заблудится?
— Об этом беспокоиться нечего. Я точно указал маршрут трамвая и название остановки.
— А где же я буду ждать вас?
— В конце галереи. Я проведу вас туда.
— Придется сидеть в темноте?
— Я захватил с собой второй фонарь и оставлю его вам.
— А там не слишком грязно, в этой галерее?
— Вовсе не грязно. Земля совершенно сухая. Даже, кажется, песок.
— Мы не натолкнемся на субъектов, которые там ночуют?
— Нет, в этой галерее нет никого.
— Просто удивительно, что вы идете по верной дороге. Я ни зги не вижу. Даже рельсы исчезли. Вы и в самом деле обследовали эти места, когда служили в полиции?
— Да.
— Зажигайте время от времени фонарь. Вот-то натерпится страху моя маленькая Софи! Прямо не могу себе представить, чтобы вам удалось затащить ее сюда. Это было бы замечательно. Скажите, однако, куда вы денетесь, если мы захотим побыть несколько минут наедине?
— Я постою у входа в галерею. И в случае малейшей опасности подниму тревогу.
— Вот это шикарно! У вас есть все-таки хорошие черты. Вы услужливы по-своему.
По мере того, как они приближаются, высокая гряда скал обрисовывается отчетливее. Но как раз против Легедри и Кинэта их неуловимо сероватые и розоватые очертания широко раздвигаются. Как будто на землю встала бездна. Или как будто выпрямился земной мрак. Легедри остановился.
— Я не могу освоиться с мыслью, что Софи придет туда.
— На вас действует пустынность этого места?
— Не только пустынность. Все.
* * *
В то время, как Морис Эзелэн, облокотившись на обеденный стол, читает вечернюю газету, Жюльета уходит в свою комнату. Она тихонько запирает дверь на ключ. Открывает шкаф, роется в белье. Пальцы ее нащупывают книгу в новом переплете, лежащую рядом с пачкой писем. Книга вряд ли может вызвать подозрения. Книгу можно было бы показать кому угодно. Но, пожалуй, на нее захотели бы взглянуть, ее захотели бы раскрыть. До нее бы дотронулись. Эта книга приходится родной сестрой пачке писем. Обе тайны должны покоиться рядом, согревать и защищать друг друга. Жюльета пробудет с ними несколько минут. Сегодня ей не хочется вынуть из пачки какое-то определенное письмо и прочитать его, стоя у шкафа, кусая губы, чтобы не расплакаться, и пряча руку под белье при малейшем шуме. Нет. Ее не тянет ни к одному письму в отдельности. Она жаждет всех писем или, вернее, общей эманации их. Она не призывает какой-нибудь отдельный миг прошлого, воспоминанье в ряде воспоминаний. Ей хочется ласкать все прошлое, как будто оно — боязливый зверек, зарывшийся в белье.
Вся жизнь здесь. Посредством некоего чудесного процесса вся жизнь сосредоточивается в пространстве, которое целиком охватывают слегка движущиеся пальцы одной руки. Вся жизнь не может быть прошлым. Или прошлое еще не окончательно изжито. Письма живы. Мысли, заключенные в письмах, продолжают дышать и светиться. Они проникают в книгу, скользят по страницам, заключают брачный союз со стихами.
