20
Фон-Мандро обнаруживал очень кипучую деятельность. Посещая заседания акционерной компании, здесь председательствовал: Соломон Самуилович Кавалевер, просматривал счетные книги; а Панский, Жан Панский, которого в Стрельне прозвали Шампанским, Шантанским, а в прочих местах Шантажанским, подписывал чеки на крупные суммы; присутствовали: Преполадзе, Иван, грек Пустаки; Кадмиций Евгеньевич Капитулевич, француз Дюпердри, англичанин Дегурри (с таким медноцветным лицом), чех Пукэшкэ; все люди с практическим нюхом. И слышалось:
– В штабе…
– Известно, что…
– Главное Интендантство спешит.
– Установлена с Константинополем связь.
Секретарствовал Викторчик, – так: «пустячок», как о нем отозвался, играя морщиной надбровья, Мандро.
«Пустячок» прилетал впопыхах с очень туго набитым портфелем: шушукаться; сортировали бумаги покипно; номерационную книгу рассматривали; после Викторчик вез вороха документов, скрепленных печатью «Компании», на Якиманку, к Картойфелю, родом из Риги, имеющему отношение вовсе не к фирме «Мандро», а к – представьте же – к фон-Торфендорфу, которому он, поднося вороха документов, коверкая русский язык, говорил с непонятным смешком:
– От Мандор: Ко Мандор.
«Ко» – «Компания»: странно, – зачем переделал Мандро он в «Мандора» какого-то; для каламбурика? Ведь называли же члены «Компании» – Капитулевич, Пукэшкэ, Пустаки – Мандро: «Ко-Мандором».
– Вы – наш Командор, – извивается Викторчик, шаркает и выбегает с портфелем, бывало.
Да, Викторчик!
Перебитной человечек, с миганцем, весь ползкий, тончливый, еще молодой, а уж гологоловый; моклявое что-то нем было; но взгляд – с покусительством; в доме лакеи любили его; не любил лишь Василий Дергушин, лакей молодой, человек положительный, очень хорошего тона; гостей обнося редерером однажды, услышал кусок разговора: с захлебами Викторчик тихо шептал Безицову, скосив на Лизашу глаза:
– Экстатичка, чуть-чуть идиотка: как раз ему пара.
– Она ж еще девочка… Он же ведь…
– Эротоман! Ну и много ж вы смыслите? И – гигигигиги!
– Эротоманы – несчастные люди, – вздохнул Безицов. И – стакан свой подставил.
Василий Дергушин, налив редереру обоим, пошел с редерером к Луи Дюпердри, к Мердицевичу, к Поку, гостей обойдя, – к Вулеву:
– Так и так-с!
Вулеву же, – Лизаше прислала портниха в тот день ее первое, длинное платье, – Лизаше сказала:
– Мон дье! Я же вам говорила: узехонько… Ах, дье де дье!
И пошла к Эвихкайтен, которая тщетно Лизашиной матери место занять собиралась; мадам Эвихкайтен бывать перестала; о ней говорили:
– Мадам Эвихкайтен – мадам с язычищем!
В коммерческом круге с тех пор домножались какие-то темные слухи.
Лизаша, Лизаша!
***
В последние дни, возвращаясь домой, Эдуард Эдуардович был озабочен; и все ж, несмотря на рои неприятностей, он молодился своим перетянутым торсом, представ пред Лизашею; ей улыбался, на ней разрастаясь глазами, пытался нежничать с ней – на отцовских правах:
– Подойди ко мне, Ляля моя…
И как будто нарочно, когда подходила Лизаша к нему, опускал он глаза в бакенбарды, скромнея лицом; но в глазах сверкачевки стояли у ней; и мадам Вулеву говорила;
– Вам нужно бы сверстниц; мы – что: старики… Мне пара вам, – нет…
Эдуард Эдуардович, тупясь, молчал; был отменно безен с мадам Вулеву: подарил ей подвесочки.
Раз услыхала Лизаша конец разговора между Преполадзе и Викторчиком; выходило, что есть с Кавалевером: ссора; ну что ж? Промелькнули словечки:
– По собранным сведениям: в шляпе…
– Старик вычисляет и ночи, и дни…
– Он – кончает работу…
– Теперь – заработаем…
– Сын…
Стало ясно, что «сын» это – Митенька, что «вычисляет старик» – отношенье имеет к бумажке, которую подобрала в кабинете, которая выпала после пред Митенькой в тот многопамятный день; ту бумажку она продолжала таить у себя из каприза, хотя она знала, что «богушка» тотчас бумажки хватился; и рылся в портфелях.
И – спрашивал:
– Вы не видали бумажки, Дергушин?
– Какой, я осмелюсь спросить?
– Да – такой, – показал он «какой», – мелкий почерк; на ней – вычисления: буковки.
– Нет-с…
– Не видала, Лизаша?
Смолчала: бумажка осталась (каприз!).
Ей казалось неясным: при чем тут профессор Коробкин? Зачем имена Кавалевера, Викторчика, Торфендорфа, Коробкина, перекрещались; Коробкин, Коробкин, Коробкин!
Коробкин!
Не нравился Викторчик; а Торфендорфа боялась: с Берлином и с Мюнхеном сносится; о Лерхенфельде каком-то, с которым дружит, – говорит; тут вскрывалась невнятность; стояла над ней безответно; и – знала: ответит гранитным молчанием: ночь!
Как прекрасен был выезд Мандро, облеченного в мех голубого песца или в черный, в соболий (такая же шапка), влекомого розовым мерином или караковым; в масленых яблоках: несся сквозь дымку метелей, сквозь подтепель марта.
А вслед – раздавалось:
– Мандро!
– Какой выезд!
– Какие меха!
– Какой конь!
Помножались какие-то темные слухи.
росли неприятности: и, задержавшись в конторе, когда разъезжались Иван Преполадзе, Пустаки, Дегурри, Кадмидий Евгеньевич Капитулевич, француз Дюпердри, – Кавалевером пикировались:
– Таки Торфендорфу открытие это обязаны сдать.
– Чем обязан?…
– Как чем?
– Мой почин: если бы я не открыл…
– И не вы…
– Все равно, – если б я не напал на открытие…
– Сами же вы обещали…
– Но я исполняю ведь, кажется, что обещал: человек мой сидит же…
– Баклушничает…
Замолкал, прикусивши губу.
Открывалось, что сила компании есть Торфендорф, – не Жан Панский, Шантанский; и – явствовало: Кавалевер – не звездочка в громком созвездьи: созвездие, перед которым поставили декоративный экран с нарисованными бакенбардами, с огромной рекламой: «Мандро». Нелады с Кавалевером – разогорчали; ведь ставился даже вопрос в очень вежливой форме: в витрине «Компании» не заменить ли модель восковую – моделью; а именно фиксатуарные баки не снять ли, чтоб выставить вместе с помадой губной завитую бородку Луи Дюпердри.
Торфендорфу понравится эта французская вывеска. После таких разговоров Мандро затворялся; нахмуривал срослые брови меж синими стенами очень гнетущего тона – в своем кабинете; пав в кресло, – в огромное, прочное, выбитое ярко-красным сафьяном, – чесал бакенбарду, немой, кровогубый и злой: от досады, от сдержанной ярости.
Вставши из красного кресла, хватал телефонную трубку: и позой заверчивость выразив, трубке показывал зубы:
– Алло!
– Сорок пять, двадцать восемь…
– Курт Вальтерович?
– Попросите, пожалуйста, фон-Торфендорфа.
– Курт Вальтерович, – зубил он, – все – прекрасно…
Но в ухо царапались злые расхрипы далекого медного горла.
– Да…
– Даа…
– Ну, конечно.
– Наладим…
– Да, да…
– Будет сделано…
Бросивши трубку, сосал он губу озабоченно; и пососавши, – за трубку хватался, вторично:
– Пожалуйста, барышня: пять, восемнадцать… Спасибо…
– Алло!…
– Это – Викторчик?
– Слушайте, Викторчик: я говорил с Торфендорфом…
– Ну?
– Я – успокаивал…
– Вcе же, поймите – нельзя так, нельзя: нет, нет, нет… – на столе он в кулак зажимал шерстяную струистую ткань. – Вы спешите: давите… Вы – жмите…
– Не хочет? – над носом сбежался трезубец морщин.
– Заболел? Пьет?
– Что ж Грибиков, старая крыса?
– Претензия?… Чорт…
Рука с трубкой рвалась:
– Хорошо же…
И трубку бросал.
И, возлегши локтями на кресло, висок прилагал он к согнутому пальцу; насупясь, помалкивал, взористый и густобровый, бросаясь от дел, волновавших его, к иным мыслям, – каким-то своим; и отваливался отверделым лицом; поворачивал ухо, прислушивался; и со странными скосами глаз поднимался, на цыпочках шел к коридорной двери, чтобы высунуться на отчетливое потопатывание удалявшихся маленьких ножек.
Она проходила походкой своей лунатической.
Он же – вперялся, на ней разрастаясь глазами; и вновь возвращался, вздыхая, к столу; и бросался в сафьянное кресло; задумчиво в воздухе взвесивши руку, другою финифтевый перстень на пальце вертел: и соленый, и злой, – точно сам себе ставил вопрос:
– Что же далее?
Пальцы дрожавшей руки отвечали прерывистой дробью…
– Ну да… Тратата! Остается одно, остается одно… 184
Но взволнованный этим, ему самому еще страшным решеньем, он, топая, вскакивал: и – перетрепетом звякали искрени люстры.
С докладом шел строгий лакей в кабинет фон-Мандро.
– Кто?
– Какой-то…
Какой-то просунулся в двери взъерошкой, в широковоротном своем сюртуке долгополом, с широко расставленным носом: прекрасные комнаты; кресла и лоск; тут заметил – стоит плоскогрудая девочка и, распустивши юбчонки, такою плутовочкой кажет ему свои мелкие зубы и – делает
