Леонид Трефолев
* * *
Лошаденки за оврагом
Изнуренные плетутся,
Выступая робким шагом,
Под кнутом хозяйским жмутся.
И хозяева их, кстати,
Приуныли и устали;
Мало счастья, благодати
Эти люди испытали.
Говорит один (я слышу):
«Эки, братцы, неудачи!
Всю соломенную крышу
Съели дома наши клячи».
«Верно, к зимнему Николе
Нам глодать кору придется».
«Ни зерна на целом поле!» —
Третий голос раздается.
Тут четвертый, пятый сразу
Закричали, зашумели:
«Мы в сибирскую заразу
Обнищали в две недели!»
«И меня, – сказал Ванюха, —
Посетила вражья сила;
Ядовитая, знать, муха
Спину крепко укусила.
Сшил себе я саван белый,
В церкви Божьей причастился,
Гроб купил, с деревней целой
Пред кончиною простился.
Да на ум меня наставил
Коновал один любезный:
Прямо к спинушке приставил
Раскаленный прут железный…»
Все хохочут… Смейся дружно,
Своротив с дороги узкой,
Люд страдающий, недужный,
Терпеливый брат мой русский!
Много милости у Бога,
Жизнь не вся в тебе убита,
И широкая дорога
Пред тобой вдали открыта.
<1864>
Картинка из бывшего-отжившего
По кремнистому берегу Волги-реки,
Надрываясь, идут бурлаки.
Тяжело им, на каждом шагу устают
И «Дубинушку» тихо поют.
Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень
В этот жаркий, безоблачный день!
Всё бы легче народу неволю терпеть,
Всё бы легче «Дубинушку» петь.
«Ой, дубинушка, ухнем!» И ухают враз…
Покатилися слезы из глаз.
Истомилася грудь. Лямка режет плечо…
Надо «ухать» еще и еще!
…От Самары до Рыбинска песня одна;
Не на радость она создана:
В ней звучит и тоска – похоронный напев,
И бессильный, страдальческий гнев.
Это праведный гнев на злодейку-судьбу,
Что вступила с народом в борьбу
И велела ему под ярмом за гроши
Добывать для других барыши…
«Ну, живее!» – хозяин на барке кричит
И костями на счетах стучит…
…Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,
Сколько сложено русских костей
По кремнистому берегу Волги-реки,
Нагружая твои сундуки!
1865
Песня о камаринском мужике
Ах ты, милый друг, камаринский мужик,
Ты зачем, скажи, по улице бежишь?
Народная песня
1
Как на улице Варваринской
Спит Касьян, мужик камаринский.
Борода его всклокочена
И дешевкою подмочена;
Свежей крови струйки алые
Покрывают щеки впалые.
Ах ты, милый друг, голубчик мой Касьян!
Ты сегодня именинник, значит – пьян.
Двадцать девять дней бывает в феврале,
В день последний спят Касьяны на земле.
В этот день для них зеленое вино
Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.
Февраля двадцать девятого
Целый штоф вина проклятого
Влил Касьян в утробу грешную,
Позабыл жену сердечную
И своих родимых деточек,
Близнецов двух, малолеточек.
Заломивши лихо шапку набекрень,
Он отправился к куме своей в курень.
Там кума его калачики пекла;
Баба добрая, румяна и бела,
Испекла ему калачик горячо
И уважила… еще, еще, еще.
2
В это время за лучиною
С бесконечною кручиною
Дремлет-спит жена Касьянова,
Вспоминая мужа пьяного:
«Пресвятая Богородица!
Где злодей мой хороводится?»
Бабе снится, что в веселом кабаке
Пьяный муж ее несется в трепаке,
То прискочит, то согнется в три дуги,
Истоптал свои смазные сапоги,
И руками и плечами шевелит…
А гармоника пилит, пилит, пилит.
Продолжается видение:
Вот приходят в заведение
Гости, старые приказные,
Отставные, безобразные,
Красноносые алтынники,
Всё Касьяны именинники.
Пуще прежнего веселье и содом.
Разгулялся, расплясался пьяный дом.
Говорит Касьян, схватившись за бока:
«А послушай ты, приказная строка,
У меня бренчат за пазухой гроши:
Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!»
3
Осерчало благородие;
«Ах ты, хамово отродие!
За такое поношение
На тебя подам прошение.
Накладу еще в потылицу!
Целовальник, дай чернильницу!»
Продолжается всё тот же вещий сон:
Вот явился у чиновных у персон
Лист бумаги с государственным орлом.
Перед ним Касьян в испуге бьет челом,
А обиженный куражится, кричит
И прошение строчит, строчит, строчит.
«Просит… имя и фамилия…
Надо мной чинил насилия
Непотребные, свирепые,
И гласил слова нелепые:
Звал строкой, противно званию…
Подлежит сие к поданию…»
Крепко спит-храпит Касьянова жена.
Видит баба, в вещий сон погружена,
Что мужик ее хоть пьян, а не дурак,
К двери пятится сторонкою, как рак,
Не замеченный чиновником-врагом,
И – опять к куме бегом, бегом, бегом.
4
У кумы же печка топится,
И кума спешит, торопится.
Чтобы трезвые и пьяные
Калачи ее румяные
Покупали, не торгуяся,
На калачницу любуяся.
Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!
Подгорел совсем у кумушки калач.
Сам Касьян был в этом горе виноват:
Он к куме своей явился невпопад,
Он застал с дружком изменницу-куму,
Потому что, потому что, потому…
«Ах ты, кумушка-разлапушка,
А зачем с тобой Потапушка?
Всех людей считая братцами,
Ты не справилась со святцами.
Для Потапа, безобразника,
Нынче вовсе нету праздника!»
Молодецки засучивши рукава,
Говорит Потап обидные слова:
«Именинника поздравить мы не прочь,
Ты куму мою напрасно не порочь!»
А кума кричит: «Ударь его, ударь!
Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!»
5
Темной тучей небо хмурится.
Вся покрыта снегом улица;
А на улице Варваринской
Спит… мертвец, мужик камаринский,
И, идя из храма Божия,
Ухмыляются прохожие.
Но нашелся наконец на них один,
Добродетельный, почтенный господин, —
На Касьяна сердобольно посмотрел:
«Вишь, налопался до чертиков, пострел!»
И потыкал нежно тросточкой его:
«Да уж он совсем… того, того, того!»
Два лица официальные
На носилки погребальные
Положили именинника.
Из кармана два полтинника
Вдруг со звоном покатилися
И… сквозь землю провалилися.
Засияло у хожалых «рожество»:
Им понравилось такое колдовство,
И с носилками идут они смелей,
Будет им ужо на водку и елей;
Марта первого придут они домой,
Прогулявши ночь… с кумой, с кумой, с кумой.
1867
У рекрутского присутствия собралось народу множество;
Тут и молодость ученая, тут и темное убожество.
Темнота, повесив голову, смотрит в землю мрачной тучею,
И поет ей ветер песенку – вьюгой зимнею, трескучею:
«Я спою вам, православные, веселее, чем гармоника!
Вы служите верой-правдою, супостатов бейте с оника.
Вы служите верой-правдою, и чрез десять лет, не менее,
Отпроситесь у начальников заглянуть в свое селение.
Ваши жены, бабы грешные, приготовят по подарочку.
По ребенку годовалому, а не то и сразу парочку».
1 апреля 1867
Мой бедный неуклюжий стих
Плохими рифмами наряжен,
Ты, как овечка, слаб и тих,
Но, слава Богу, не продажен.
«Слова! Слова! Одни слова!» —
О нет, зачем же мне не верить?
Пусть ошибется голова,
Но сердцу стыдно лицемерить.
5 ноября 1870
Хоронили его в полуночном часу,
Зарывали его под березой в лесу,
Бросив в землю его без молитв, без попа,
Разошлась по домам равнодушно толпа.
И о нем плакал только нахмуренный лес;
На могилу смотрели лишь звезды с небес;
Мертвеца воспевал лишь один соловей,
Притаившись в кустах под навесом ветвей.
Тот, кто пулей свинцовой себя погубил,
Этот лес, это небо и звезды любил;
Он лесного певца на свободу пустил,
Потому что и сам о свободе грустил.
<1876>
К коленам твоим припадая,
Страдаю я вместе с тобой
И жду той минуты, когда я
Увижу тебя не рабой.
И в рабстве ты чудно могуча,
Не видя свободы лучей;
Грозна ты, как темная туча,
Для диких твоих палачей.
Они всю тебя истерзали,
Пронзили железом, свинцом,
И руки и ноги связали,
Покрыли терновым венцом…
Надейся! Исчезнут тираны,
Исчезнут коварство и ложь.
Надейся! Ты вылечишь раны,
Венец свой терновый сорвешь.
Терпи же, моя дорогая,
Покуда есть силы, терпи!
Сверкай, огонечком мигая
В широкой унылой степи!
Потом огонек разгорится
На поле угрюмом, нагом, —
И мрачная степь озарится
Далеко, далеко кругом!
1877
