Некоторые сотрудники английского отделения крайне встревожены судьбой рукописи или фрагментов рукописи поэмы, оставленной покойным Джоном Шейдом. Рукопись попала в руки особе, не только не обладающей достаточной для ее редактирования квалификацией, поскольку эта особа принадлежит к иному отделению, но к тому же страдающей умственным расстройством. Возникает вопрос, не может ли судебный иск etc.
"Судебный иск" может, понятное дело, вчинить и кое-кто еще. Но так и быть, — удовлетворение, с которым я предвкушаю, как поубавится у этого engagé[46] господина интереса к судьбе поэмы, едва он прочтет прокомментированную здесь строку, умеряет мой правый гнев. Саути любил поужинать зажаренной крысой, — что кажется особенно смешным, когда вспоминаешь о крысах, сожравших его епископа.
Строка 384: я кончил книгу
Название этой посвященной Попу книги, которую можно найти в любой университетской библиотеке, — "Supremely Blest" ("Благословенный свыше") — оборот заимствован из строки Попа, которую я помню, но не могу в точности процитировать. Книга посвящена преимущественно технике Попа, но содержит также емкие замечания о "стилизованных нравах его эпохи".
Строки 384-386: Джейн Дин, Пит Дин
Прозрачные псевдонимы двух ни в чем не повинных людей. Я посетил Джейн Прово (provost — "проректор", dean — "декан"), когда проезжал в августе через Чикаго. Она по-прежнему не замужем. Она показала мне кой-какие интересные фотоснимки ее двоюродного брата Питера, его друзей. Она рассказала мне, — и я не имею причин не верить ее словам, — что Питер Прово (с которым мне очень, очень хотелось бы познакомиться, но он, к несчастью, торгует автомобилями в Детройте), возможно, самую капельку и преувеличил, но определенно не солгал, уверяя, что должен сдержать слово, данное одному из ближайших его друзей по студенческому сообществу, славному молодому атлету, чьи "венки", хочется верить, будут "долговечнее девичьих". Подобные обязательства не терпят легкого или пренебрежительного к себе отношения. Джейн сказала, что пыталась после трагедии объясниться с Шейдами, а позже написала Сибил длинное письмо, но ответа не получила. Я сказал, слегка щеголяя слэнгом, который начал в последнее время осваивать: "Да уж известное дело!".
Строки 403-404: "Восемь тридцать. Включу." (Тут время начало двоиться.)
Отсюда и до строки 474 перемежаются в синхронном развитии две темы: телевизор в гостиной Шейдов и, так сказать, повторный просмотр действий Гэзель (уже подернутых затемнением) с момента появления Питера на заглазном свиданьи (406-407) и его извинений по поводу поспешного отбытия (426-428) до поездки Гэзель в автобусе (445-447 и 457-460), в завершенье которой сторож находит ее тело (474-477). Тему Гэзель я выделил курсивом.
В целом весь этот кусок представляется мне слишком разработанным и растянутым, в особенности оттого, что прием синхронизации уже заезжен Флобером и Джойсом до смерти. В остальном эта часть поэмы отличается изысканностью рисунка.
Строка 408: Рука злодея
10 июля, в день, когда Джон Шейд записал эти слова, а возможно и в самую ту минуту, когда он принялся за тридцать третью карточку (строки 406-416), Градус катил в прокатном автомобиле из Женевы в Лэ, где, по его сведениям, Одон, закончивший съемки фильмы, отдыхал на вилле своего старого друга, американца Джозефа С. Лавендера (фамилия происходит от "laundry" — "прачешная", а не от "laund" — "прогалина"). Нашему блистательному интригану сообщили, что Джо Лавендер коллекционирует художественные фотографии той разновидности, что зовется у французов "ombrioles". Ему, правда, не сказали, что это в точности такое, и он мысленно отмахнулся от них, сочтя за "абажуры с пейзажами". Идиотский замысел его сводился к тому, чтобы выдать себя за агента страсбургского торговца произведениями искусства и затем, выпивая с гостями Лавендера, постараться подобрать ключи к местопребыванию короля. Ему и в голову не пришло, что Дональд Одон, с его абсолютным чутьем на подобные вещи, по тому, как Градус предъявляет перед рукопожатием пустую ладонь или кивает при каждом глотке, и по множеству иных мелких повадок (которых сам Градус никогда в людях не замечал, но перенимал охотно) сразу поймет, что Градус, где бы он ни родился, наверняка подолгу жил среди низших земблянских сословий, а стало быть он — шпион, если только не хуже. Не сознавал Градус и того, что "ombrioles", собираемые Лавендером (я верю, что Джо не осудит меня за такую нескромность), сочетали изысканную красоту формы с крайней непристойностью содержания — голые тела в кущах смоковниц, несоразмерные пылкости, тонные тени по ягодицам, а также женские крапленые прелести.
Из своего отеля в Женеве Градус пытался связаться с Лавендером по телефону, но услышал, что того до полудня беспокоить не велено. К полудню Градус уже катил и телефонировал снова, на сей раз из Монтре. Лавендеру о нем уже доложили, не соблаговолит ли господин Дегре приехать к чаю? Он позавтракал в приозерном кафе, прогулялся, приценился в сувенирной лавчонке к хрустальному жирафику, купил газету, прочитал ее на скамейке и, наконец, поехал дальше. Близ Лэ он запутался в крутых, извилистых и узких дорогах. Остановясь над виноградником у грубо намеченного входа в недостроенный дом, он увидал в направлении трех указательных пальцев троицы вольных каменщиков красную кровлю виллы Лавендера, высоко в восходящей зелени по другую сторону дороги. Он решил оставить машину и взобраться по каменным ступеням того, что представлялось кратчайшим путем. Пока он карабкался вверх стиснутой стенами дорожкой, не упуская из виду кроличьей лапы тополя, то скрывавшей красную крышу на вершине подъема, то вновь открывавшей, солнце отыскало в дождевых тучах слабое место, и сразу драная прорва в них обросла сияющим ободком. Он ощутил тягость и запах нового коричневого костюма, купленного в Копенгагене и уже измятого. Пыхтя, поглядывая на часы и обмахиваясь мягкой, тоже новешенькой фетровой шляпой, он, наконец, долез до поперечного продолжения петлистой дороги, оставленной им внизу. Пересекши ее, он миновал калитку, поднялся по гравистой тропке и оказался перед виллой Лавендера. Ее название, "Libitina", изображалось прописными буквами над одним из зарешеченных северных окон, буквы были из черного провода, а точки над каждой из трех i хитроумно подделывались смолеными шляпками запорошенных мелом гвоздей, вколоченных в белый фасад. Этот прием и эти решетки на обращенных к северу окнах Градус и прежде встречал на швейцарских виллах, а невосприимчивость к классическим мотивам не позволяла ему получить удовольствие от дани, уплаченной жутковатой жовиальностью Лавендера римской богине могил и трупов. Иное увлекло его внимание: из-за створки углового окна доносились звуки рояля, мощная, мятежная музыка, которая по какой-то странной причине, — как он сам мне после рассказывал, — внушила ему мысль о возможности, им не учтенной, заставив руку его рвануться к заднему карману, ибо он изготовился встретить не Лавендера и не Одона, но самого одаренного псалмопевца — Карла Возлюбленного. Музыка прервалась, покамест Градус, смущенный причудливой формой дома, мялся перед остекленным крыльцом. Из боковой зеленой двери возник пожилой прислужник в зеленом и повел его к другому входу. Изображая непринужденность (не ставшую более натуральной после утомительных репетиций), Градус спросил сперва на дурном французском, затем на еще худшем английском и, наконец, на сносном немецком, много ли в доме гостей, но лакей лишь улыбнулся и с поклоном указал ему на музыкальный салон. Музыканта тут не было. Арфоподобный рокот еще исходил из рояля, на котором стояла, будто на бережку озерца с кувшинками, чета пляжных сандалий. С приоконной скамьи поднялась, сверкая стеклярусом, костлявая дама и представилась гувернанткой племянника мистера Лавендера. Градус поведал, как ему не терпится увидать сенсационную коллекцию мистера Лавендера, — это было самое подходящее определение для картинок, изображающих любодейства в плодовых садах, — но гувернантка (которую король называл — прямо в довольное лицо — "мадемуазель Белла" вместо "мадемуазель Блуд") поспешила признаться в полном своем неведеньи касательно увлечений и накоплений хозяина и предложила гостю осмотреть пока сад: "Гордон покажет вам свои любимые цветы", — сказала она и крикнула в соседнюю комнату: "Гордон!". С некоторой неохотой вышел оттуда худощавый, но крепкий на вид подросток лет четырнадцати-пятнадцати, окрашенный солнцем в нектариновые тона. На нем была одна только паховая повязка в леопардовых пятнах. Коротко подрезанные волосы были немного светлее кожи. На прелестном животном лице его выражались и замкнутость, и лукавство. Наш озабоченный заговорщик этих подробностей не заметил, а остался при общем ощущении некоторого неприличия. "Гордон у нас музыкальный кудесник", — сказала мисс Блуд, и мальчика перекосило. "Гордон, вы покажете этому господину сад?" Мальчик нехотя согласился, прибавив, что он бы тогда уж и окунулся, если никто не против. Обув сандалии, он вывел гостя наружу. Светом и тенью шла эта странная пара: грациозный отрок, увитый по чреслам черным плющом, и убогий убийца в коричневом дешевом костюме, со сложенной газетой, торчавшей из левого кармана пиджака.
