Арчи засмеялся, откинулся на зеленом стуле и зевнул, показав при этом все свои великолепные зубы:
— Я готов скорее умереть с голоду на улице, чем толстеть и отъедаться — или что ты там еще собираешься делать? — в твоем кабаре. Если только мне удастся вырваться из этого чересчур жаркого, переоцененного и слишком населенного местечка, этой «гордости Ривьеры», то я отправился бы туда, где есть простор, где вставал и ложился бы в приличные часы и зарабатывал бы свой хлеб в поте лица.
— Ты его здесь и так зарабатываешь, — протянул Форд.
— Да, но я подразумеваю честный труд, а не танцы… Это будет в конце этого года, дружище, если мне хоть немного повезет!
Подкативший автомобиль остановился на противоположной стороне площади.
— Леди Рэллин, — сказал Арчи. — Скорее наутек.
— Утекать не для чего, — спокойно возразил Форд. — Мери избавит меня от расхода на обратное такси. Пойдем, Арчи, не будь дураком!
— Ничего со мной не поделаешь! — сказал Арчи, мотнув головой. — Ну, пока, до встречи на пляже через полчаса.
Он быстро пошел вперед, но обернулся назад, очутившись в тени платанов, раскинувшихся подобно зонтику над его головой.
Форд входил в эту минуту в огромный автомобиль; его белокурая голова на секунду блеснула на ярком солнце перед Арчи, так же, как розовое, сияющее улыбками, слишком напудренное лицо леди Рэллин. Арчи пошел дальше, выбирая тенистые стороны мощеных улиц.
Как Форд мог!
Как будто с них обоих не было довольно общества этих богатых, престарелых, болтливых женщин по вечерам, чтобы еще связываться с ними днем.
— Ты упускаешь не одну сотню, отказываясь от завтраков, — заметил ему однажды лениво Форд.
— Мне иногда необходим чистый воздух, — возразил Арчи. И вот он дышал «чистым воздухом» в эту минуту, медленно шагая в своих белых башмаках с резиновыми подошвами, с папиросой в зубах, низко надвинув шляпу на голубые глаза и засунув руки в карманы.
Продолжительное купанье, долгое ныряние — и он снова в своей комнате за чтением. Остается еще четыре-пять часов свободы до того, как идти в бальную залу и снова стать наймитом. Стоя за красным с белым жалюзи, он перелистывает странички записной книжки с приглашениями на танцы. № 9 — леди Рэллин… Не так уж плоха, если бы не была такая огромная! Она, во всяком случае, умеет танцевать и платит прилично… № 10 — синьора Дуранте. Тяжела в работе и чертовски лукавая. Леди Рэллин в некотором роде лучше, более смелая; с нею, по крайней мере, знаешь, как держать себя, а Арчи, как все мужчины, предпочитал откровенную грубость тонким намекам.
Почему — черт их побери! — женщины известного типа вечно думают, что мужчины любят неприличные анекдоты, и что профессиональные танцоры — специалисты по этой части? И почему все женщины, которым уже за сорок, неизменно называют его «очаровательным мальчиком»? Видит Бог, что он не чувствует ни малейшего желания «вернуть им той же монетой», как сказал бы Форд, и назвать их «деткой»!..
— Но это следует делать, — цинично просвещал его Форд, — они это любят больше всего! Еще не было женщины, стремящейся похудеть, которая не мечтала бы услышать, что она прелестна! Немало крупных кредиток положил я в карман благодаря этому знанию. Чем крупнее, тем миниатюрнее! Факт! Назови семипудовую махину «деткой», и она тебя озолотит!
— Но всему же есть предел, дружище, — начал было Арчи.
— Тщеславию толстой женщины нет предела, — спокойно возразил Форд, — равно как, если хочешь, нет предела тщеславию каждой женщины, которой уже за сорок и которая достаточно богата, чтобы купить лесть. Впрочем, они нашего брата иначе и не кормят. «Придите пообедать» понимается так: «Придите говорить мне, что я очаровательна, и поухаживайте за мной». Есть такой же скверный тип стареющего мужчины. Он готов заплатить что угодно, чтобы казаться каким-нибудь молокососом, не потому, чтобы он был сильно увлечен, а просто ему хочется показать, что молодежь еще увлекается им самим. Я всегда скажу, Арчи, что профессиональный танцор кое-что смыслит в жизни!
Продолжая свой путь, Арчи вынужден был согласиться с последними словами Джоссэра.
Три года танцев в отеле довольно основательно почистили его запас идеализма.
«Был ли этот запас когда-либо велик?» — спрашивал он себя, продолжая свою прогулку.
Перед войной он был еще слишком юн; а война, конечно, не была теплицей и не воспитала в нем духа сэра Галахэда.
Женщины на войне!
Мысли его перескакивали от Истчерча до Вогез, от Парижа до Лондона и побережья. Жизнь летчика была, пожалуй, одной из самых опасных; одно падение — и для вас в большинстве случаев все было кончено. Во многих отношениях это было нечто новое — не то что стрелять и посылать снаряды вместе с другими. Вы шли одни, вы же сами и управляли машиной, и, если вам удавалось проскользнуть, нечего было опасаться промаха соседа.
Но зато — Боже мой! — это была жизнь!
Вы поднимались при любых условиях, и каждый раз у вас бывал один великий момент.
И скверные минуты тоже.
Видеть, как медленно убивали, кололи до смерти штыками славного немецкого летчика, который чудом спасся после ужасного падения!.. Были и скучные обыденные моменты… скверные тоже. И ждать приходилось, ждать, ждать… А холод? Лицо вспухнет раза в три против действительного размера, глаза — одно страдание, руки отморожены…
Потом — перемирие и нищета.
Некоторые из сверхсрочных получили работу как испытатели или заместители заболевших летчиков… Но в ожидании случайного заработка надо было иметь хоть немного денег; у него денег не было, и все его лучшие друзья, молодцы и герои, находились тоже в — таком же положении или только-только принимались за какое-нибудь дело.
Главное, у него не было ни родственников, ни невесты, ни матери.
Если бы он умер с голода, никто бы его не оплакивал!
Он застрял в Ницце, где поправлялся после падения; у него была работа в отеле, но отель прогорел. Другая работа — этот раз уже в банке — фю-ить!
А затем мелкие, случайные заработки и, наконец, предложение сделаться «gigolo» в одном из больших отелей, где служил в администрации его товарищ. Славный, веселый парень, баск.
— Ты хорошо выглядишь, Арчи, и умеешь танцевать… Женщины будут тебя обожать!
Он хорошо выглядел, умел танцевать и женщины его обожали.
Он взялся за дело «жиголо», потому что опустился почти на дно, дошел до крайнего предела. И вот, к удивлению, дело пошло; за первый год он отложил сто фунтов, а в этом году — уже вторую сотню. Правда, был небольшой перерыв, когда он вывихнул себе ногу.
Сделавшись «жиголо», приходилось заботиться о каждом волоске своих усов! Лицо и ноги составляли все его состояние; надо было их беречь.
Форда это наполняло горечью; он тоже был летчиком, получил Croix de guerre и пальмовую ветвь… Он не мог просто смотреть на жизнь, относиться к игре как к игре. Ему нужны были деньги, он любил деньги.
— Мне нужно много денег, — говорил он горячо, — я не хочу отставать от всех этих скотов, этих разодетых тунеядцев, которые никогда не заработали ни гроша, но которые осматривают вас с ног до головы и говорят: «Ах, черт, эти „жиголо“ — настоящие паразиты!», а они сами даже не умеют прилично ротозейничать, не говоря уж о работе. В их глазах мы представляем что-то вроде бастарда, нечто среднее между слугой и плохим артистом из варьете!
— Какое тебе дело? — лениво спрашивал Арчи.
— Большое. И сам проклинаю себя за это. — Забавно, что он действительно принимал это близко к сердцу, ужасно близко; у него был зуб против всех мужчин на Ривьере. Он приходил в комнату Арчи по окончании танцев, садился на окно и проклинал людей, которых встретил в этот вечер, а Арчи слушал, слушал, поворачивался, наконец, на другой бок и крепко засыпал. Но Форд был его единственным другом, единственным приятелем-мужчиной, так же, как Перри Вэль — единственной женщиной, которая ему нравилась.
— Перри — сокращенное от Периль, — объясняла она всегда и обычно прибавляла: — Следите за тактом, голубчик, — или же какую-нибудь другую, такую же глупую, шутку.
Форд очень мало говорил о Перри, и это не раз заставляло Арчи задуматься.
Они оба знали ее историю, лучшую ее часть, и обоим становилось с нею легче на душе.
Они все трое могли разговаривать; Перри была единственной женщиной, для которой «мальчики», как она их называла, любили устраивать пикники и которую они любили вывозить.
Арчи пришло в голову, что он может теперь зайти к Перри, и он ускорил шаг.
Вилла Перри была лимонного цвета с красной крышей, маркизы были оранжевые с белым; корзины цветов «болтались», по выражению Форда, повсюду. По правде сказать, вилла скорее была похожа на кафе, но Перри находила, что она выглядит привлекательной и что это и было ее целью — замечание, которое, по-видимому, не требовало ответа.
