Когда солнце стояло высоко в небе и лагерь замирал, когда жара окутывала бараки, как бьющийся в печи огонь, Аамма Хурия вешала свое покрывало на дверь, и в комнате возникала голубая тень. Румия покорно позволяла раздеть себя, чтобы Аамма поухаживала за ее телом. Ловкие пальцы старой женщины мыли затылок, плечи и бедра. Длинные мокрые косы змеились по спине. Потом Румия ложилась на спину, и Аамма поливала ей груди и раздувшийся живот. Сначала я уходила, чтобы ничего этого не видеть, и бродила вокруг, пошатываясь от жары и слишком яркого света. Но потом, почти против собственной воли, перестала убегать, потому что в жестах Ааммы Хурии было нечто могущественное, необъяснимое и истинное, они напоминали медленный ритуал, молитву. Огромный живот Румии появлялся из-под закатанного до шеи черного платья и походил на луну — белую, с розоватыми отблесками в синих сумерках. У Ааммы были сильные руки, она отжимала полотенце, и вода стекала вниз с тихим журчанием, а наш дом казался мне пещерой. Я смотрела на молодую женщину, видела ее живот, груди, запрокинутое лицо с закрытыми глазами и чувствовала, как пот стекает у меня по лицу и спине, а волосы прилипают к щекам. Снаружи властвовали жара и сушь, а в нашем доме жила тайна: я слышала только, как стекает, капля за каплей, вода на тело Румии, ловила ее редкое дыхание, слушала, как Аамма Хурия напевает колыбельную — в ней не было слов, только бормотанье, прерывавшееся всякий раз, как она погружала полотенце в воду.
Все это длилось бесконечно долго, и Румия в конце засыпала, прикрытая своими покрывалами.
Над лагерем светило солнце, в воздухе висели пыль и тишина. Я шла на холм и сидела там до наступления ночи, а в ушах у меня стояли звук льющейся воды и тихий голос старой женщины. Я теперь смотрела на лагерь другими глазами. Казалось, все изменилось, будто я только сейчас попала в это место и пока не знаю, что такое эти камни, эти черные дома, эта линия холмов, закрывающих горизонт, и эта долина, усеянная сожженными деревьями, куда никогда не доходит море.
* * *
Мы так давно живем пленниками в этом лагере, что я едва могу вспомнить Акку, море, его запах и крики чаек. Лодки, скользящие по глади вод в бухте на рассвете. Крик муэдзина в сумерках, в тусклом свете, когда я шла по оливковой роще вдоль крепостных стен. В небо взлетали птицы — томные горлицы и среброкрылые голуби закладывали виражи и кувыркались. С наступлением ночи в садах тревожно вскрикивали дрозды. Все это я потеряла.
Здесь ночь наступает как-то вдруг, сразу, приходит незваной, без молитвы и без птиц. Пустое небо меняет цвет, становится красным, потом ночь выползает из глубины оврагов и балок. Когда я весной попала в лагерь, ночи были теплыми. Каменистые холмы долго отдавали накопленный за день жар. Сейчас — осень, по ночам мы мерзнем. Стоит солнцу закатиться за холмы, как от земли начинает исходить холод. Люди кутаются, кто во что может, натягивают на плечи выданные ооновцами одеяла, надевают грязные пальто, заматываются в простыни. Ни дров, ни хвороста не осталось, и огонь по ночам не разжигают. В лагере все вокруг черное, беззвучное, ледяное. Мы покинуты, отрезаны от мира и от жизни. Я никогда ничего подобного не чувствовала. На небе, складываясь в волшебные узоры, появляются звезды. Помню, как раньше мы с отцом гуляли по пляжу и звезды казались мне такими близкими и знакомыми, похожими на огни неведомых городов. В их бледном ледяном свете наш лагерь выглядит еще сумрачней и кажется заброшенным. В полнолуние бродячие псы заходятся лаем. «Смерть прошла мимо», — говорит тогда Аамма Хурия. Утром мужчины выбрасывают трупы сдохших ночью собак.
А еще по ночам кричат дети. Когда я их слышу, у меня по телу пробегает дрожь. Неужели утром придется подбирать их мертвые тела?
Баддави, называющий себя Саади, поселился в каменной долине, рядом с местом, где больше года назад похоронили старого Наса. Он соорудил укрытие из старых досок и куска брезента недалеко от могилы и сидит там весь день, и смотрит на ведущую из Тулькарма дорогу. Дети каждое утро ходят его навестить, и они вместе караулят грузовик с продовольствием. Когда машина приезжает, Саади не спускается в лагерь. Он остается сидеть в своем укрытии — так, словно его это не касается. Он никогда не приходит за своей пайкой. Иногда голод становится таким сильным, что он проходит полпути вниз с холма и стоит рядом с нашим домом, чуть поодаль, словно бы и не ждет ничего. Аамма Хурия выносит немного хлеба или нутовую лепешку собственной выпечки, кладет на камень и возвращается в дом. Саади подходит. От его застенчивого, но сурового взгляда у меня начинает колотиться сердце. У собак, что бродят по холмам вокруг лагеря, такие же глаза. Баддави — единственный, кто не боится собак. У себя на холме он с ними разговаривает. Мы узнали об этом от детей, и Аамма Хурия назвала его блаженным и сказала: «Это хорошо, значит, наш лагерь защищен».
Каждое утро я шла на холм караулить машину ООН. Так я говорила. Но кроме машины меня интересовал Баддави, сидящий на камне перед шалашом в войлочном плаще. Волосы у него длинные и лохматые, а лицо юное. Он еще не бреется, и усики только начали пробиваться на верхней губе. Когда я подхожу совсем близко, он смотрит на меня своими желтыми глазами. Баддави приходит в лагерь, чтобы утолить жажду у колодца. Он терпеливо ждет своей очереди, зачерпывает воду горстью из ведра и больше не пьет до самого вечера. Девушки смеются над Баддави, но они его немного опасаются. Говорят, что он прячется в кустах и подглядывает, как они справляют нужду. Утверждают, что он даже пытался утащить с собой одну из них и она его укусила. Но все это обычные сплетни и враки.
Случается, он приходит послушать историю Ааммы Хурии о джиннах. Он не садится вместе с остальными детьми, а располагается чуть в стороне и слушает, глядя в землю. Аамма Хурия утверждает, что он совсем один в этом мире, что у него не осталось родных. Но никто не знает, откуда он пришел и как оказался в Нур-Шамсе. Возможно, он прежде пас тут свое стадо, а когда козы передохли, остался, потому что не знал, куда идти. А может, он здесь родился.
Баддави подошел и заговорил со мной. Его голос звучал очень мягко. Я не узнала говора. Аамма Хурия считает, что он говорит, как люди пустыни, как Баддави. Потому-то мы так его и зовем.
Он смотрел на меня желтыми глазами и спрашивал, кто я и откуда. Я рассказала ему об Акке и о море, и он захотел узнать, какое оно — море. Он никогда не видел моря — только огромное соленое озеро, и бескрайнюю долину Гхора, и Аль-Муджиб, где, по его словам, находились дворцы дженунов. Я описывала, как волны плещутся у городских стен, как падают на песок поваленные ветром деревья, как на заре из тумана в сопровождении стаи пеликанов выплывают парусные шхуны. Запах моря, соленый воздух, ветер и громада солнца, каждый вечер без остатка погружающегося в море. Мне нравилось, как он слушает, как блестят у него глаза, как он складывает на груди руки под плащом и твердо упирается босыми ногами в землю.
Я рассказывала иначе, чем Аамма Хурия, потому что не знала сказок и умела описывать лишь то, что видела. Саади же говорил со мной о горах, где пас стада неподалеку от соленого озера, рассказывал, как вел коз и овец по течению подземных рек и его единственными спутниками были собаки. Иногда он отдыхал в лагерях кочевников, сидел у огня, слушал веселую болтовню женщин и рассказы собратьев-пастухов.
Дети часто приходили послушать наши беседы. Их глаза лихорадочно блестели, волосы были вечно взлохмачены, темная кожа блестела в прорехах лохмотьев. Мы походили на них, я — девочка из приморского города, и он, Баддави, у всех у нас был взгляд, как у бездомной собаки. Мы сходились каждый вечер, когда спадала дневная жара, разговаривали, глядя на тонкие струйки дыма, поднимающиеся в небо над лагерем, и нам казалось, что все еще можно поправить. Мы убежим и вернем себе свободу.
Я больше не встречала грузовик с продовольствием. Мы с Саади сидели на вершине холма и смотрели, как на дороге из Тулькарма появляется облако пыли и дети начинают возбужденно выкрикивать: «Мука!.. Молоко!.. Мука!..»
Аамма Хурия получала наши пайки, а я слушала Саади и пыталась во всех деталях восстановить в памяти, как ждала на пляже в Акке возвращения рыбаков, как старалась первой заметить суденышко отца.
— Баддави тебя околдовал! — ворчала Аамма. — Если не отстанет — познакомится с моей клюкой!
Она была великой насмешницей.
Война продолжается, но она идет где-то там, далеко от нас. Ничего не происходит. Вначале дети играли в войну, палки заменяли им ружья, а камни — гранаты: они швыряли их друг в друга и падали, изображая убитых. Теперь они забросили эти игры. «Почему мы не уходим? Почему не возвращаемся домой?» — спрашивали они когда-то, но сейчас и об этом забыли. Их отцы и матери по-другому смотрят на мир вокруг.
