Глаза мужчин затуманены. У них потухший, уклончивый, странный взгляд. В них нет ни ненависти, ни гнева, ни слез, ни желания, ни тревоги. Может, это из-за нехватки воды, ведь вода — это радость, вода — это мягкость и нежность. Без воды глаза у людей становятся белесыми, как у той белой собаки, когда она подыхала.
Вот почему мне нравятся глаза Саади. Его взгляд остался влажным, желтые радужки блестят, как у собак, что бродят по холмам вокруг лагеря. Когда мы встречаемся, я вижу свет в его глазах. Он смеется — беззвучно, не размыкая губ, глазами, и это невозможно не заметить.
Иногда он говорит о войне. Говорит — когда все кончится, он отправится на юг, к большому соленому озеру, в долину своего детства, и станет искать отца, братьев, дядьев и теток. Он надеется, что сумеет их отыскать, и снова будет пасти стада на берегах невидимых рек.
Он произносит названия, которых я прежде никогда не слышала, далекие, как имена звезд: Сувейма, Сувейли, Баша, Сафут, Мадаса, Камак и Вади-эль-Сир — река тайны, куда каждый приходит в конце своего пути. Земля там такая неровная, а ветер такой сильный, что люди разлетаются, как пыль. Когда поднимается ветер, животные идут к Иордану, а иногда даже оказываются у большого города Эль-Куд, который иудеи зовут Иерусалимом. Стоит ветру стихнуть, и стада возвращаются в пустыню. Саади говорит совсем как старый Нас: разве земля принадлежит не всем? Солнце светит не всем? У Саади лицо юноши и взгляд умудренного опытом мужчины. Он не пленник лагеря Нур-Шамс и может уйти, когда захочет, миновать холмы, достичь Эль-Куда и даже перебраться на другой берег реки и попасть в города, выстроенные из перламутра и золота. Аамма Хурия говорит, что там когда-то жили цари, повелевавшие самими дженунами. Если захочет, Саади попадет в Багдад, Исфахан или Басру.
Однажды ночью мне стало очень плохо, все тело горело, грудь словно придавило камнем. Я вышла из дома. На улице было тихо и спокойно. Аамма Хурия спала у двери, завернувшись в простыню, Румия лежала с открытыми глазами, но ничего не сказала.
Звезды на ночном небе светили так ярко, что слепили глаза. Воздух был теплым, ветер напоминал жаркое дыхание печи. На улице никого не было, даже собаки попрятались.
Я смотрела на длинные, прямые улицы-проходы, на просмоленные крыши домов, слушала, как хлопает на ветру брезент. Казалось, все умерли, исчезли… Навсегда. Не могу объяснить того, что случилось дальше: я вдруг ужасно испугалась, мне было плохо из-за тяжести в груди и пробиравшего до костей жара. Я принялась бегать по улицам лагеря и кричать: «Просыпайтесь!.. Просыпайтесь!..» Сначала из горла у меня вырывался только хриплый крик, наружу рвался вопль безумия. Этот дикий, нелепый в спящем лагере звук разбудил одну собаку, потом другую, и через пять минут все псы округи зашлись яростным лаем. А я по-прежнему носилась по проходам, поднимая босыми ногами пыль, горело лицо, жгло в груди, боль терзала каждую клеточку моего тела. Я кричала, обращаясь ко всему миру, ко всем домам, сколоченным из досок и железа, ко всем палаткам и картонным шалашам: «Просыпайтесь! Да просыпайтесь же вы!» Люди начали выходить на улицу — мужчины и женщины в накинутых на плечи, несмотря на жару, пальто. Я бегала и ясно слышала их слова. То же они говорили о Румии, когда та появилась в лагере: «Она безумна, она сошла с ума». Мои крики разбудили детей: те, что постарше, стали бегать за мной, маленькие плакали в темноте. Но я не могла остановиться и все кружила по лагерю: пробегала мимо холма, летела вниз, к колодцам, вдоль рядов колючей проволоки, которой обнесли их чужаки, и слышала, как свистят мои легкие, как стучит сердце, а лицо и грудь горят, словно их обожгло злое солнце. Я кричала, и мой голос звучал, будто чужой: «Просыпайтесь!.. Готовьтесь!»
А потом все вдруг закончилось — я выдохлась и упала на землю, прямо под колючей проволокой. Я не могла шевельнуться, не было сил вымолвить ни слова. Ко мне стали подходить люди — женщины, дети. Я слышала их шаги, звук дыхания, слова. Кто-то принес жестяную чашку, вода потекла в рот и по щеке, как кровь. Совсем близко я увидела лицо Ааммы. Позвала ее по имени и почувствовала у себя на лбу мягкую ладонь. Она шептала слова, смысла которых я не улавливала, но потом поняла — это молитвы и дженуны отступаются от меня. Я ощутила пустоту внутри себя и ужасную слабость.
Я поднялась и пошла, опираясь на руку Ааммы. Она уложила меня на циновку, и шум голосов стал затихать, только собаки все никак не могли успокоиться, под их лай я и заснула.
* * *
Утром, когда я отправилась на вершину каменного холма, появился Саади.
— Я хочу с тобой поговорить, — сказал он.
Мы пошли к могиле старого Наса. В этот ранний час здесь еще не было ребятишек из лагеря. Я заметила, что Саади изменился. Он сходил к колодцу и умыл лицо и руки в час молитвы, его ветхая одежда была чистой. Он сильно сжал мне руку. Я никогда прежде не видела, чтобы у него так блестели глаза.
— Сегодня ночью я услышал твой голос, Неджма, — сказал он. — Я не спал, когда ты начала взывать к нам. Я понял, что твоими устами говорит Всевышний. Никто тебя не услышал, а я услышал — и приготовился.
Я хотела высвободиться и уйти, но он так крепко держал меня за руку, что убежать не было никакой возможности. На пустынном холме царила тишина, лагерь был очень далеко. Блеск глаз Саади пугал, но и волновал меня.
— Я хочу, чтобы ты ушла со мной, — сказал он. — Мы переправимся на другой берег реки и доберемся до Аль-Муджиба, долины, где я родился. Ты станешь моей женой и родишь мне сыновей, если Аллах захочет.
Он говорил очень спокойно и рассудительно, с радостью во взоре. Это привлекало и пугало меня.
— Если ты согласна, мы сегодня же возьмем хлеба, немного воды и пойдем через горы. — Саади указал рукой на темневшие на востоке отроги.
Солнце выплывало на пустынную гладь небес, заставляя землю сиять новым блеском. Внизу, у подножия холма, темнел лагерь. В небо поднимался дым, у колодца собирались женщины, дети шлепали босыми ногами по пыли.
— Ответь мне, Неджма. Скажи да — и мы уйдем, сегодня же. Никто нас не удержит.
— Это невозможно, Саади. Я не могу уйти с тобой.
Его глаза потемнели. Он отпустил мою руку и сел на камень. Я устроилась рядом с ним. Мне так хотелось уйти с Саади, что я слышала, как колотится в груди сердце. Я начала говорить, чтобы заглушить этот звук. Я говорила об Аамме Хурии, о Румии и о ребенке, который должен родиться. Я рассказала об Акке, моем родном городе, куда я обязательно должна вернуться. Он слушал молча, устремив взгляд на долину, где по улицам лагеря-тюрьмы сновали крошечные, как муравьи, люди, торопясь набрать воды из колодца. Наконец сказал:
— Я думал, что правильно все понял, что ты звала меня, что ночью с тобой говорил Аллах.
Голос Саади звучал ровно, но так печально, что мне захотелось плакать, а сердце снова забилось сильнее, потому что я хотела уйти с ним. Я взяла в ладони его длинные тонкие пальцы со светлыми, на фоне темной кожи, ногтями. Я ощущала биение тока крови под кожей.
— Возможно, однажды я уйду, Саади. Но не теперь. Ты на меня злишься?
Глаза Саади просияли улыбкой.
— Так вот что повелел тебе Аллах! Значит, я тоже остаюсь.
Мы немного прошлись и оказались перед входом в убежище Саади, и я увидела, что он собрал вещи в дорогу. Еду в чистой тряпице и бутылку воды с привязанной к горлышку бечевкой.
— Когда война закончится, мы отправимся в Акку. Там много источников, и нам не придется ходить за водой.
Саади развернул тряпицу, мы сели на землю и поели хлеба. Солнце прогнало утреннюю прохладу. Внизу просыпался лагерь, на холм карабкались ребятишки. По небу с резким криком пронеслась птица. Мы дружно рассмеялись, потому что очень давно не видели птиц. Я положила голову на плечо Саади. Я слушала, как он тихим певучим голосом рассказывает о долине, где вместе с братьями пас стада на берегах подземной реки Аль-Муджиб.
* * *
Потом наступила зима, и жизнь в лагере Нур-Шамс стала трудной. Мы попали сюда почти два года назад. Грузовик с продовольствием приезжал все реже — два или даже один раз в неделю. Случалось, грузовик не приезжал вовсе. Ходили слухи о войне, люди рассказывали ужасные вещи. Будто бы в Эль-Куде сгорел Старый город, а арабские боевики забрасывали горящие покрышки в подвалы домов и магазины. Грузовик привозил беженцев — мужчин, женщин и детей с осунувшимися лицами. Это были не бедные крестьяне, как в начале, а самые богатые люди Хайфы и Яффы — торговцы, адвокаты и даже один дантист. Когда они вылезали из грузовика, их окружали оборванные дети и кричали: «Деньги! Деньги!» Они бежали за ними, дергали за одежду и клянчили подачку, пока им не кидали несколько монет. Богатые беженцы не знали, где и как им устроиться в лагере. Некоторые спали под открытым небом, свалив чемоданы у ног и прикрывшись одеялом. Грузовик привозил для них сигареты, чай, галеты «Мария». Водители продавали им все это из-под полы, а бедняки стояли в очереди за мукой, молоком «Клим» и вяленым мясом.
