еще не высказывалась с такой ясностью. И я со своей стороны постарался как можно яснее дать ей понять, что она употребляет во зло вашу преданность и, чтобы избавиться от благодарности, старается всех заверить, что с вашей стороны нет никакой заслуги в самоотвержении. Наш разговор переходил в довольно резкий тон, когда m-lle д’Ортоза, которая видела, не понимая, в чем дело, что мы очень горячо о чем-то беседуем, и которая вообще не терпит, чтобы в ее присутствии ухаживали за другими, подошла ко мне и взяла меня под руку, чтобы пройтись по гостиной. Она воображала, что делает мне этим величайшую честь, так как обыкновенно она даже князьям или посланникам дозволяет только носить шлейф своего платья. Мне это показалось смешно, и я завел разговор в шутливом тоне. Ей представилось, что я схожу по ней с ума, и она сочла нужным запретить мне в самых повелительных выражениях питать какие бы то ни было надежды. Но при этом она устремляла на меня свои странные глаза, которые говорили: «можете надеяться, — только смелее».
— А между тем, говорят, эти глаза имеют опьяняющее действие?
— Да, как шампанское, в которое добавили бы серной кислоты. Я уже не ребенок, чтобы лакомиться ядами. Я остался трезв.
— И тогда моя сестра…
— Ваша сестра и m-lle д’Ортоза от души ненавидят друг друга.
— Что вы! Они подруги.
— Испанка ласкала англичаночку, пока не заметила, что последняя со своим шаловливым видом, так мило противоречащим ее траурному платью, со своей свежестью имеет успех. Они обе испытали свои стрелы на мне. Для m-lle д’Ортоза это служило средством взбесить своих поклонников и отослать их, приниженными, к маленькой Аде. Для маленькой Ады это было смелой и отчаянной попыткой отбить у искательницы приключений единственную победу, которой та в этот вечер по странной прихоти домогалась. Атака была жестокая. Г-жа де Ремонвиль делала мне своим черным веером повелительные знаки вернуться к ней. M-lle д’Ортоза крутым поворотом своей сильной руки принудила меня повернуться к вашей сестре спиной. Все видели эту игру, и, чтобы примирить враждующие стороны, не выставляя самого себя на посмешище всего общества, я счел за лучшее незаметным образом удалиться. Я отправился в Монако и там получил письмо Нувиля, которое заставило меня тотчас же уехать.
— А теперь, Абель, что вы заключаете из всего этого?
— Я заключаю, что ваша сестра и m-lle д’Ортоза — непримиримые враги. Одна из них — развращенная кокетка, другая — наивная, и эта-то последняя, т. е. ваша очаровательная сестрица, сделает все возможное, чтобы отвратить вас от меня. Не потому, что она желала бы сохранить меня для себя, — в ее глазах я не более как презренный скрипач, — но потому, что кокетка не может видеть без досады любовь, внушенную не ею.
Я почувствовала, что Абель говорит правду, и что он верно умел понять данное положение.
— Однако, — заметила я ему, — мне не хочется оставлять ни тени упрека на своей совести. Что, если вместо того тщеславного стремления, которое вы в ней предполагаете, моя сестра искренне в вас влюблена?
— Это после всех ее насмешек, грубостей, заигрываний?.. Полноте, разве так любят!
— Как знать! Не забывайте, что она избалованный ребенок.
— К чему вы клоните этот разговор, Сара? Ну, предположим, что она меня полюбила, что же из этого?
— Это было бы большое несчастье для меня, Абель.
— Несчастье доставить ей маленькую неприятность? О, я доставил бы ей гораздо большую неприятность, если бы она причинила вам страдания. Я возненавидел бы ее.
— Пускай причиняет страдания мне, — я к этому привыкла. Но что, если она сама будет несчастна?
— Понимаю, вы приносите ей в жертву мое счастье, и считаете это самым верным способом заставить меня в нее влюбиться?
— Как знать? Быть может, со временем… Разве можно устоять против искренней страсти молодой и прелестной женщины?
Наш кучер остановился. Абель высунулся в окно и сказал ему несколько слов, которых я не расслышала. Экипаж тотчас же снова тронулся.
— Я думала, что мы приехали в Живе? — обратилась я к нему.
— Нет, мы там будем часа через два, не раньше.
Молчание, в которое после этого погрузился Абель, начало меня беспокоить. Я спросила его, что он скажет на мои опасения.
— Этих опасений, — отвечал он, — я не разделяю. Вы думаете о вашей сестре, а я думаю о себе. Видно, вы меня не любите, что так спокойно допускаете мысль, что я могу полюбить другую. Быть может, это и очень возвышенно с вашей стороны, но я вас не понимаю. Повторяю, вы не любите меня, Сара, если способны на такое самоотвержение.
Я ничего не отвечала. Его раздраженный голос пугал меня. Он начал метаться в карете, то поднимал, то опускал с шумом стекла, проклинал ненастную погоду, темную ночь и свинцовые облака, напоминавшие ему мрачный Ганский грот. Наконец он притих, взял меня за руки и заметил, что я плачу.
— Что это за женщина! — воскликнул он. — Рыдания ее душат, а ее и не слыхать. Она будет умирать и не издаст ни единого звука. Нет, Сара, ты выше человеческой природы, а я ниже ее. Но что же мне делать! Я вырос без семьи, я не знаю, что такое кровные узы; я жил как дикарь, один-одинешенек. Я пробовал любить своих друзей так, как я хотел бы быть любимым, но я умел только отдавать им свое время и деньги — иных жертв я не понимал. Ты их понимаешь. Я стараюсь удивляться тебе, но вместо того только раздражаюсь. Я не могу сказать тебе «это хорошо» — а ты плачешь о том, что я тебя не понимаю, ты чувствуешь, что я слишком себялюбив и слишком груб, чтобы оценить тебя. Быть может, ты находишь, что я жесток и несправедлив? И ты права, потому что я заставляю тебя плакать. А я-то мечтал принести тебе счастье и радость! Нет, видно, надо мною тяготеет какое-то проклятие, и все несчастья, которые постигают меня, случаются по моей же вине. Это моя беспутная жизнь придает тебе столько мужества ввиду возможной разлуки. Меня не стоит оспаривать у другой женщины, ты это чувствуешь и не будешь меня оспаривать.
— Эти слова еще более жестоки, чем все остальные, — проговорила я. — Я не думала заслужить подобный упрек.
Он бросился к моим ногам и в страстных выражениях просил у меня прощения. Я чувствовала,
