Он присел у дороги на каменную скамью возле источника, названного почему-то Ключом Жнеца, и завернулся в плащ; коня он уже вернул виноторговцу — отвязал и пустил на волю там же, в Горловине, и тот, как и следовало ожидать, радостно потрусил, чихая и кашляя, прямехонько к дому. Паулос надел красные штаны, подражая Цезарю, который носил такие же на зимних квартирах; на мысль о красных штанах Паулоса навело прежде всего то обстоятельство, что кто-то подарил ему этот предмет одежды, а воображение подсказало остальное. Случалось, он брал в руки бокал или рисунок, изображавший комету, шпоры или заклеенный конверт с сургучной печатью, содержавший настолько тайное послание, что заключенный в нем листок бумаги был девственно чист. Или, например, женскую туфельку, ножницы, кинжал, очки для дальнозорких… Все эти вещи рассказывали о главных событиях своего времени, о былом или о будущем, и для него они служили вещественными доказательствами правдивости его рассказов, и тогда упоминавшиеся в них люди обретали реальное существование.
— Эту туфельку потеряла Изольда, когда бежала по саду, чтобы укрыться среди розовых кустов, после того как Тристан[110] сообщил, что намерен сыграть ей серенаду на арфе в благодарность за то, что она приняла от него эти самые кусты, привезенные им из Франции и посаженные днем раньше, а розы эти назывались «Графиня дю Шатле». И госпожа Изольда так хорошо спряталась, что пес, который наткнулся на туфельку, не смог отыскать ее владелицу и принес находку мне — другие собаки рассказали ему, что я много путешествовал и всего повидал…
Паулос показывал туфельку Изольды Марии, а если Клаудина и Мелусина заставали его в гостиной в ту минуту, когда он поглаживал носок туфельки, то и им рассказывал историю этой туфельки, те удивлялись, какая маленькая туфелька была у королевы, точно кукольная, и он уверял их, что она светилась в темноте, когда ее надевала Изольда, чтобы возлюбленный мог узнать ее среди многих дам под вуалями, разбросанных бурей по берегам Корнуэлла или Нормандии.
В другой раз это были не такие поэтичные истории, а политические события, скажем, осада Константинополя турками или рассказы о преступлениях, из них получались драмы ревности с отравлениями и всем прочим.
— Ты знаешь обо всем, что было со времен Адама и Евы, — сказала восхищенная Мария, выслушав историю Отелло.
— Мария, я же рассказал тебе о смерти прекрасной Дездемоны!
И Мария умерила свой восторг, перестала хлопать в ладоши и опустилась на колени, чтобы помолиться за упокой души Дездемоны. Паулос открыл шкаф и показал невесте красный платок.
— Я сумел-таки заполучить его!
Это было все равно что положить на стол зала заседаний консулов рачка как вещественное доказательство того, что река обращалась вспять.
— Ваша милость — тот самый астролог Паулос, который видел единорога?
Перед ним стоял пастух, в руке он держал шапку из козьего меха и предлагал разделить с ним трапезу — ломоть черного хлеба и кусок выдержанного сыра. Это был мужчина среднего возраста с пышной бородой, отпущенной, наверное, специально для того, чтобы скрыть шрам, спускавшийся от подбородка на шею, однако шрам все равно был заметен. На левом глазу у пастуха было бельмо.
— Да, это я!
Пастух предложил свой рог, служивший ему сосудом для питья, чтобы Паулос мог испить из ключа, свободно бившего из земли.
— Тут схлестываются две струи, та, которая повыше, свежей и вкусней.
Пастух присел на корточки рядом с Паулосом.
— Я так обрадовался, когда услышал, что ваша милость своими глазами видели единорога, то есть оленя с одним-единственным рогом! Мой отец тоже видел его пятьдесят с лишком лет тому назад и всем об этом рассказывал, только люди считали, что он завирается! А вот теперь, как отгоню стадо на зимнее пастбище, пойду в город, и пусть мне дадут справку о том, что нынешней осенью в наших краях видели единорога, тогда я смогу начертать на надгробье отца на лесном кладбище, что он не солгал.
— Хороший сын! — сказал Паулос.
— Почитающий отца своего! — добавил пастух.
И ушел, оставив Паулосу краюху черного хлеба, кусок выдержанного сыра и рог, из которого можно пить.
Посидев на солнце у родника, Паулос согрелся и пошел дальше по направлению к городу, закусывая на ходу хлебом и сыром, а в рог он попробовал дуть, и тот отвечал каким-то звуком, так что в конце концов Паулос приладился использовать его как рожок. Вот, хотя бы сказка о единороге послужила восстановлению чести отца пастуха! Паулос говорил это сам себе, добавляя для вящей возвышенности эпитет: «античного» пастуха! Подобные эпитеты были необходимым риторическим приемом при обращении к равнодушной публике.
Паулос забыл обо всем случившемся, пригрезившемся или выдуманном по поводу битвы четырех царей и влияния кометы, обо всем, кроме тени Юлия Цезаря, которую он тщетно пытался различить в тени от высокой горы в долине, от одинокого дуба у дороги, но не смог беседу с ним завязать, так как не увидел его тени ни на лесных тропинках, ни в открытом поле по обе стороны большой дороги.
— Цезарь, это я, Антоний! — крикнул он в последней седловине между гор, перед тем как выйти в долину, — он знал, что в этом месте особенно гулкое эхо.
Имя Антоний раскатилось подобно грому, так что гревшиеся на солнце коршуны взмыли в небо.
Закончив дело, ради которого уходил из города, Паулос утратил все желания и ощутил одиночество, так что возвращение домой скорей печалило его, чем радовало. Он снова остановился, на этот раз у смоковницы, чтобы посмотреть, как садится солнце и в лучах его летят сухие виноградные листья, так как подул ветерок с юга. Из кустов вышла лиса и тут же юркнула обратно в темноту, испугавшись ярко-красных штанов Паулоса, сидевшего в каком-нибудь метре от нее. Паулос воображал, что улицы города сейчас пустынны, все жители попрятались по домам, напуганные известием о приближении свирепого Асада II Тирского. На городской стене несут дозор только братья Малатеста, у каждого из которых правая рука длиннее левой. На площади у источника — труп Марии. Смерть застигла ее с букетом камелий в руках, она обронила цветы в бассейн, и время от времени волна прибивает цветок к краю и вместе с брызгами кидает его в лицо девушки. И Паулос не плакал, он не мог, не умел плакать. Как-то безотчетно стал представлять себе другую жизнь, без Марии, без города, без воспоминаний, без грез — он будет изучать бесстрастную науку о том, как не видеть снов, должна же существовать и такая наука, ею, наверно, в совершенстве овладел Авиценна; Паулос теперь уже не знал, состоял ли великий персидский лекарь в услужении у короля Артура чем-то вроде пажа, обязанностью которого было мазать геморройные шишки короля.
В эту минуту саморазрушения Паулос подумал лишь о кошельке из телячьей кожи, где он хранил свои капиталы: деньги от продажи акций Вест-Индской компании — это было все равно что продавать трехмачтовые парусники, — деньги, унаследованные от отца и от дяди Фахильдо, оставшиеся от жалованья астролога, вырученные от продажи кроликов, которых выращивала Клаудина, а также каштанов и яблок из сада. Как бы не добрались дикие захватчики с востока до его казны! Паулос представил себе, как он возвращается домой, достает из-под матраса кошелек и начинает пересчитывать монеты. Он вдруг, ни с того ни с сего, заделался скупцом, ему хотелось прятать монеты в глазах, в ушах, во рту, в часах и минутах, в зеркале. Решившись, побежал к реке, собрался перепрыгнуть через каменную ограду сада, он спешил, боясь опоздать на шестичасовой паром, если расписание соблюдается, несмотря на вторжение варваров. Да, он всю ночь будет считать монеты, любоваться ими, потом переоденется, чтобы его не узнали, и…
И он бросился бежать, но не пробежал и трех шагов, как был убит. Не успел даже опереться рукой на заранее намеченный зеленый камень в ограде. Убит. Одной из причин его гибели были красные штаны, какие Юлий Цезарь носил на зимних квартирах. Штаны чужеземца! Другая причина, пожалуй, самая главная, заключалась в том, что он перестал грезить и фантазировать. А раз это так, это был уже не Паулос, сновидец и мечтатель, способный улететь за тридевять земель в поисках былых и грядущих времен и людей, которые были или будут; теперь это был богатый и праздный молодой человек, какого встретишь в любом провинциальном городе.
С тенью печали на лицах смотрели на него три правителя — Давид, Артур и Юлий Цезарь, — которые под сенью смоковницы казались удивительно молодыми. Из города к месту смерти Паулоса летел почтовый голубь, неся в клюве скорбный вопль Марии. Пролетая над террасами, он склевывал запоздалые цветы ириса и лепестки осенних роз.
