— Нас? Измором? Пусть попробует! — вскричал Жак де Кад.
— Время и само нас изморит,— продолжал Анри Леон.— Как хорош был, например, наш парижский муниципальный совет в вечер выборов, который принес нам большинство! «Да здравствует армия! Смерть жидам!» — ревели избиратели, пьянея от радости, гордости и любви. И сияющие избранники отвечали им: «Смерть жидам! Да здравствует армия!» Но так как новый муниципальный совет не будет в состоянии ни освободить от воинской повинности сыновей избирателей, ни распределить между мелкими торговцами деньги богатых евреев или хотя бы избавить рабочих от бедствий безработицы, то он обманет огромные надежды и станет настолько же ненавистным, насколько был прежде желанным. Он рискует в скором времени утратить свою популярность в связи с вопросом о монополиях, о водопроводе, о газе, об омнибусе.
— Вы ошибаетесь, дорогой Леон! — воскликнул Лакрис.— Что касается возобновления монополий, то опасаться нечего. Нам достаточно будет сказать избирателю: «Мы вам даем дешевый газ», и избиратель перестанет жаловаться. Парижский муниципальный совет, избранный на основе чисто политической программы, будет играть решающую роль в политическом и национальном кризисе, который разразится после закрытия выставки.
— Да,— сказал Шасон дез’Эг,— но для этого надо, чтобы он стал во главе демагогического движения. Если он окажется умеренным, сдержанным, разумным, сговорчивым, любезным, все пойдет к чорту! Пусть знает, что его выбрали для того, чтобы ниспровергнуть республику и разгромить парламентаризм.
— У-лю-лю! У-лю-лю! — крикнул Жак де Кад.
— Пусть там говорят мало, но толково,— продолжал Шасон дез’Эг.
— У-лю-лю! У-лю-лю!
Шасон дез’Эг пренебрежительно пропустил мимо ушей эти непрошенные выкрики.
— Надо, чтобы время от времени вносились требования, четкие требования, скажем вроде такого: «Привлечь к суду министров!»
Молодой де Кад заревел еще громче:
— У-лю-лю! У-лю-лю!
Шасон дез’Эг попытался его урезонить.
— Я в принципе ничего не имею против того, чтобы наши друзья улюлюкали на парламентариев. Но улюлюканье в собраниях — это последний аргумент меньшинства. Надо его приберечь для Люксембургского и Бурбонского дворца. Прошу вас обратить внимание, друг мой, на то, что в муниципальном совете мы располагаем большинством.
Это соображение не утихомирило молодого де Када, который заорал еще пуще прежнего:
— Улюлю! Улюлю! Умеете вы трубить в рог, Лакрис? Если не умеете, я вас обучу. Это необходимо члену муниципалитета.
— Повторяю,— сказал Шасон дез’Эг с таким серьезным видом, словно метал банк в баккара,— первое требование совета: привлечь к суду министров; второе требование: привлечь к суду сенаторов; третье требование: привлечь к суду президента республики… После нескольких требований такого крепкого свойства правительство распускает совет. Совет противится и обращается с пламенным призывом к общественному мнению. Оскорбленный Париж поднимает восстание…
— И вы, Шасон, верите,— мирно спросил Леон,— вы верите, что оскорбленный Париж восстанет?
— Верю,— ответил Шасон дез’Эг.
— А я не верю,— сказал Анри Леон.— Вы знаете гражданина Бисоло, раз вы стукнули его по черепу четырнадцатого июля. Я тоже его знаю. Однажды ночью, на бульварах, во время одной из манифестаций, последовавших за избранием Лубе, гражданин Бисоло направился ко мне, как к самому постоянному и великодушному из своих противников. Мы обменялись несколькими словами. Все наши молодчики лезли из кожи вон. Крики «Да здравствует армия!» грохотали от площади Бастилии до церкви святой Магдалины. Гуляющие забавлялись этим и улыбались нам благожелательно. Горбун взмахнул своей длинной рукой, как косарь косою, по направлению толпы и сказал мне: «Я знаю ее, эту клячу. Сядьте на нее. Она вдруг повалится на землю, когда вы меньше всего этого ожидаете, и переломает вам ребра». Так говорил гражданин Бисоло на углу улицы Друо в тот день, когда Париж готов был стать на нашу сторону.
— Но он оскорбляет народ, ваш Бисоло! — воскликнул Жозеф Лакрис.— Он мерзавец.
— Он пророк,— возразил Анри Леон.
— Улюлю! Улюлю! Вот единственное средство! — пропел густым голосом молодой Жак де Кад.
Одно из самых значительных произведений Анатоля Франса, его четырехтомный роман «Современная история» появилась на рубеже XX века («Под городскими вязами» и «Ивовый манекен» — в 1897 г., «Аметистовый перстень» — в 1899 г., «Господин Бержере в Париже» — в 1901 г.). Отдельными главами Франс стал публиковать ее еще с 1895 года, на страницах газет. Эти главы будущих своих книг Франс называл газетною хроникой и, надо признать, с некоторым основанием: по материалу своему они отличались животрепещущей злободневностью. Поведение различных партий, смена министерств, международные отношения Франции, церковные дела, судебные процессы того времени — вся политическая и общественная жизнь Третьей республики находила отклик в маленьких главках нового произведения Франса. Текущие события, большие и малые, политические фигуры и фигурки, черты общественных нравов конца девяностых годов прошлого века налету зарисовывались Франсом в его газетной хронике.
Но когда эти газетные зарисовки стали сочетаться воедино в виде томиков «Современной истории», стало ясным и внутреннее их единство. Оно держалось не скрепами сюжета, которому Франс в своих романах всегда придавал лишь второстепенное значение. Единство «Современной истории» определялось ее замыслом: это был памфлет на весь строй Третьей республики, «республики без республиканцев».
Значение «Современной истории» как реалистического памфлета на буржуазное общество тем более велико, что это общество изображено в ней на пороге такого важного периода в социальной истории человечества, как период «начавшегося упадка капитализма, первого удара по капитализму со стороны Парижской коммуны, перерастания старого „свободного“ капитализма в империализм и свержения капитализма в СССР силами Октябрьской революции» [3]. Само собой разумеется, определить в тогдашней повседневности и предугадать в будущем основные особенности этого периода давало возможность только марксистско-ленинское понимание истории,— его у Франса не было. Не связанный с рабочим движением, расценивающий свою современность с точки зрения интеллигентского гуманизма, Анатоль Франс не понял огромного исторического значения Парижской коммуны; не понял автор «Современной истории» и той социально-творческой силы, которая зрела в пролетариате; однако упадок капитализма, развращенность всего государственного аппарата Третьей республики, авантюризм и цинизм ее политических деятелей были для Франса верной приметой того, что капиталистический строй не может рассчитывать на длительное существование.
В условиях французского империализма, «ростовщического империализма», по определению Ленина, широко развернулись колониальные захваты, вырос милитаризм, махровым цветом расцвели всевозможные финансовые операции и, попросту, махинации, покрываемые парламентом и государственной властью. Финансовые тузы стали заправилами государственной политики, а мелкие держатели всякого рода акций и государственных процентных бумаг, многочисленные рантье и чиновники перешли на службу к крупной буржуазии; мелкобуржуазные радикалы, забыв о своих прежних демократических требованиях, перекинулись на сторону буржуазной реакции, стали агентами буржуазии. Анатоль Франс с беспощадной силой показал на страницах «Современной истории» эти черты государственной и общественной коррупции, эти особенности французской буржуазной лжедемократии. Ее краткую и выразительную характеристику Франс дает впоследствии в своем романе «Остров пингвинов» (1908): «Пингвинская демократия совершенно не управляла собою. Она повиновалась финансовой олигархии, создававшей общественное мнение при помощи газет и державшей в своих руках депутатов, министров и президента». Лжедемократы и финансисты-олигархи; депутаты, министры, президенты Третьей республики — действуют вкупе и на протяжении четырех томов «Современной истории». «Остров пингвинов» резче ставит некоторые вопросы, затронутые в «Современной истории», но и у «Современной истории» есть немалые преимущества — она подкупает своей тщательной документальностью, обилием и точностью обвинительных материалов. Наблюдая жизнь своей родины, общественные процессы и общественные нравы конца XIX — начала XX века, автор «Современной истории» уловил в них пускай далеко не все, но многие существенные черты, характеризующие мировую империалистическую буржуазию, черты, ставшие особенно явственными в наши годы, когда все силы реакции во главе с империалистической Америкой выступают против многомиллионных народных масс всех стран, сплотившихся вокруг СССР в могучую армию борцов за мир и подлинную демократию. Тем самым «Современная история» приобретает в наши дни новый, тоже по-своему злободневный смысл.
