Исаак Башевис-Зингер - Короткая пятница и другие рассказы[Сборник]

— Я вас знаю, но вы не из Сенчимина.

— Нет, из Сенчимина.

Он слышал этот голос много лет назад. Он любил этот голос.

— Из Сенчимина? Но тогда кто вы?

Ее губы дрогнули:

— Ты уже успел забыть меня?

— Прошло много времени с тех пор, как я уехал из Сенчимина.

— Ты часто приходил к моему отцу.

— Как его звали?

— Мелех-часовщик.

Доктор Марголин вздрогнул:

— Или я сошел с ума, или у меня начались галлюцинации.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что Рейцель мертва.

— Я и есть Рейцель.

— Ты — Рейцель? Здесь? О Господи, если это правда, значит, в мире нет вообще ничего невозможного. Когда ты приехала в Нью-Йорк?

— Некоторое время назад.

— Но откуда?

— Издалека.

— Мне говорили, что вы все погибли.

— Мой отец, моя мать, мой брат Хершль…

— Но ты замужем.

— Была.

— Если это правда, значит, в мире нет вообще ничего невозможного, — повторил доктор Марголин, все еще не придя в себя после случившегося.

Кто-то, должно быть, хотел подшутить над ним. Но почему? Он был уверен, что здесь есть какая-то ошибка, но никак не мог понять, какая именно.

— Почему ты не хочешь узнавать меня? После всего, что было…

Он молчал. На секунду она тоже замолчала.

— Я потеряла все, но сохранила гордость.

— Пойдем куда-нибудь, где тише, — куда угодно. Это самый счастливый день во всей моей жизни!

— Но сейчас ночь…

— Значит, это самая счастливая ночь. Почти как если бы пришел Мессия и мертвые восстали из могил.

— Куда ты хочешь идти? Ладно, пойдем.

Марголин взял ее за руку и снова почувствовал давно забытый трепет юношеской страсти. Он аккуратно вел ее среди гостей, боясь, что она может затеряться в толпе или что кто-нибудь толкнет ее и разобьет ее радость. Все вернулось в один момент: смущение, волнение, веселье. Он хотел забрать ее с собою, побыть где-нибудь с ней наедине. Выйдя из шумного зала, они поднялись вверх по лестнице и оказались перед часовней, где должна была проходить брачная церемония. Дверь в часовню была открыта. Внутри, на небольшом возвышении, стоял переносной свадебный балдахин. Лежали заранее приготовленные бутылка вина и серебряный бокал. Все скамьи были пусты, и только слабый мерцающий свет слегка разгонял тени. Музыка, такая громкая внизу, здесь казалась тихой и далекой. Они оба помедлили на пороге. Затем Марголин показал на балдахин:

— Давай встанем туда.

— Давай.

— Расскажи мне о себе. Где ты теперь живешь? Что делаешь?

— Это не так просто.

— Ты одна? Или связана с кем-то?

— Связана? Нет.

— Почему ты не давала знать о себе? — спросил он.

Но она не ответила.

Глядя на нее, он чувствовал, как с прежней силой к нему возвращается любовь. Его уже бросало в дрожь от одной только мысли, что они могут снова расстаться. Его охватили юношеские ожидания и нетерпение. Он хотел обнять ее и поцеловать, но в любой момент в комнату могли войти. Он стоял рядом с ней, стыдясь того, что женился на другой, что поверил слухам о ее смерти. «Как я мог жить без этой любви? Как мог представлять себе мир без нее? И что теперь будет с Гретель? Я оставлю ей все, все до последнего цента». Он снова посмотрел в сторону лестницы, не поднимается ли сюда кто-нибудь из гостей. Ему пришло в голову, что постольку, поскольку у них с Гретель была только гражданская церемония, по еврейским законам он не женат. Он повернулся к Рейцель:

— Согласно еврейским Законам, я все еще свободный мужчина.

— И что из этого?

— Согласно еврейским Законам, я могу встать с тобою под балдахин и стать твоим мужем.

Казалось, она понимает огромное значение этих его слов.

— Да, я понимаю…

— Согласно еврейским Законам, не нужно даже кольцо. Можно заменить его монеткой.

— У тебя есть монетка?

Он полез в нагрудный карман пиджака, но бумажника там не было. Он проверил другие карманы. «Неужели меня ограбили? — удивился он. — Но как? Я все время сидел в такси. Может, кто-нибудь вытащил его уже здесь, на свадьбе?» Он был не столько огорчен, сколько удивлен. Он сказал:

— Странно, но, кажется, у меня вообще не осталось денег.

— Ничего, обойдемся и без них.

— Как же я поеду домой?

— Домой? Зачем? — спросила Рейцель. Она улыбнулась ему той своей загадочной улыбкой, которую он так хорошо знал. Внезапно его мозг пронзила догадка: это не может быть Рейцель. Она слишком молода. Возможно, это ее дочь, и она играет с ним, обманывает его. «Я попался, как дурак, прости, Господи!» — подумал он. Он стоял смущенный, пытаясь вычислить ее возраст. Сделать это по чертам лица было невозможно. Глаза ее были все такими же глубокими, темными и грустными. Она тоже казалась смущенной, будто догадывалась о его подозрениях. «Это все ошибка», — твердил себе Марголин. Но в чем именно она заключается? И что случилось с бумажником? Не мог ли он оставить его в такси, после того как расплатился с водителем? Ему никак не удавалось вспомнить, сколько там было денег. «Должно быть, я слишком много выпил. Эти люди напоили меня, я смертельно пьян». Долгое время он стоял молча, находясь в какой-то прострации, гораздо более глубокой, чем наркотический транс. Вдруг он вспомнил то дорожное происшествие, свидетелем которого стал по пути на свадьбу. Странная мысль пришла ему в голову: а что если он был не просто свидетелем? Что если он и был жертвой? Лицо мужчины показалось ему тогда удивительно знакомым. Доктор Марголин начал обследовать себя, как если бы был одним из своих пациентов. Он не мог найти следов пульса или дыхания. И чувствовал какую-то странную пустоту, словно его покинула какая-то физическая величина. Казалось, исчезло все: чувство тяжести, мускулатура, суставы. «Этого не может быть! — бормотал он. — И что теперь будет делать Гретель?»

Он выпалил:

— Ты не Рейцель!

— Нет? А кто же тогда?

— Они застрелили Рейцель.

— Застрелили? Кто тебе это сказал?

Она казалась одновременно и испуганной, и удивленной. Не говоря ни слова, она низко опустила голову, словно услышала плохую новость. Доктор Марголин продолжал размышлять. Очевидно, Рейцель и сама не понимает того, что с ней произошло. Он слышал о таких случаях, — как это называется? — парение в сумеречном мире. Астральное тело, отделяясь от физического, находится в состоянии полусознания и, не имея возможности достичь своих целей, цепляется за фантазии и прошлое. Но неужели эти суеверия действительно являются правдой? Нет, как бы ему ни хотелось в это поверить, этого не может быть. К тому же такие «уцелевшие» должны терять память.

«Я просто напился, — решил доктор Марголин. — И это все одна большая галлюцинация, возможно, даже результат пищевого отравления».

Он поднял глаза, но она никуда не исчезла. Тогда он наклонился к ней и прошептал:

— Какая разница? Главное, что мы теперь вместе.

— Я ждала этого все эти годы.

— Где ты была?

Она не ответила, а он больше не спрашивал. Он огляделся. Пустое помещение заполнилось, все места были заняты. Начавшаяся церемония заставила гостей замолчать. Тихо играла музыка. Кантор нараспев читал Благословения. Авраам Мехлес торжественно вел свою дочь к балдахину.

С того самого дня, как люди начали говорить о назначении его на должность явровского раввина, у рабби Ионатана Данцигера из Ямполя не было ни минуты покоя. Его ямпольские враги злились, что он может переехать в большой город, но в то же время не желали и чтобы он оставался здесь, потому что уже нашли ему замену. Ямпольские богачи хотели, чтобы раввин уехал из Ямполя, но не получил места и в Яврове. Они пытались помешать этому, распространяя о нем разные сплетни. Они хотели сделать с ним то же, что сделали с предыдущим раввином: изгнать из города с позором, на запряженной быками телеге. Почему? Не потому, что он сделал кому-то что-нибудь плохое, это точно. Раввин никого не оскорбил и был неизменно вежлив с горожанами. Просто каждый имел на него зуб по собственной причине. Один утверждал, что он плохо толкует Талмуд; зять другого сам метил на место раввина; третий подозревал, что рабби Ионатан является последователем одного из хасидских лидеров. Мясникам не нравилось, что раввин слишком многих животных находит некошерными; ритуальным резникам — что он дважды в неделю проверяет их ножи. Смотритель миквы жаловался, что как-то раз, накануне праздника, раввин объявил ритуальную баню нечистой, и мужчины из-за этого не смогли в ту ночь лечь со своими женами.

На улицах люди поговаривали о том, что раввин слишком много времени проводит за Святыми Книгами и слишком мало внимания уделяет простым людям. Бездельники в шинках высмеивали то, как он кричит, читая «Услышь, о Израиль», и как плюется, едва заговорит об идолах. Образованные подмечали, что он делает много ошибок в ивритской грамматике. Женщины насмехались над реббецин из-за ее великопольского произношения и еще из-за того, что она пила цикорий и кофе без сахара. Ничто не ускользало от их взгляда. Они не любили ее еще и за то, что она пекла хлеб каждый четверг, а не раз в три недели, как все. Они с подозрением смотрели на Йентель-вдову, дочь раввина, говоря, что она слишком много времени тратит на вязание да вышивание. Перед каждым Песахом из-за мацы в городе происходил погром, и враги раввина бежали к его дому, чтобы побить камнями окна. А после Суккота, когда многие дети болеют, набожные матроны кричали, что раввин не защищает город от грехов, позволяет девушкам ходить с непокрытыми головами и что за это Ангел Смерти карает своим бичом ни в чем не повинных детей. Не одно, так другое. Раввина ругал чуть ли не весь город, а сам он продолжал получать свое законное содержание, пять золотых в неделю, и жил в постоянной нищете.