– Правда, что у меня горячее сердце? – спросил он, пользуясь ее смущением.
Но Дарья Николаевна была обижена и, дернув руку, сердито заметила:
– Вы, однако, уже слишком дерзки!
– Те-те-те-те! – «ви слиськом дельски», а совсем «не слиськом», а только как раз впору, – передразнил ее Термосесов и обвел другую свою свободную руку вокруг ее стана.
– Вы просто наглец! Вы забываете, что мы едва знакомы, – заговорила, вырываясь от него, разгневанная Дарья Николаевна.
– Ни капли я не наглец, и ничего я не забываю, а Термосесов умен, прост, естественен и практик от природы, вот и все. Термосесов просто рассуждает: если ты умная женщина, то ты понимаешь, к чему разговариваешь с мужчиной на такой короткой ноге, как ты со мною говорила; а если ты сама не знаешь, зачем ты себя так держишь, так ты, выходит, глупа, и тобою дорожить не стоит.
Бизюкина, конечно, непременно желала быть умною.
– Вы очень хитры, – сказала она, слегка отклоняя свое лицо от лица Термосесова.
– Хитер! На что же мне тут хитрость? Разумеется, если ты меня любишь или я тебе нравлюсь…
– Кто же вам сказал, что я вас люблю?
– Ну, полно врать!
– Нет, я вам правду говорю. Я вовсе вас не люблю, и вы мне нимало не нравитесь.
– Ну, полно врать вздор! как не любишь? Нет, а ты вот что: я тебя чувствую, и понимаю, и открою тебе, кто я такой, но только это надо наедине.
Бизюкина молчала.
– Понимаешь, что я говорю? чтоб узнать друг друга вполне – нужна рандевушка… с политическою, разумеется, целию.
Бизюкина опять молчала.
Термосесов вздохнул и, тихо освободив руку своей дамы, проговорил:
– Эх вы, жены, всероссийские жены! А туда же с польками равняются! Нет, далеко еще вам, подруженьки, до полек! Дай-ка Измаила Термосесова польке, она бы с ним не рассталась и горы бы Араратские с ним перевернула.
– Польки – другое дело, – заговорила акцизница.
– Почему другое?
– Они любят свое отечество, а мы свое ненавидим.
– Ну так что же? У полек, стало быть, враги – все враги самостоятельности Польши, а ваши враги – все русские патриоты.
– Это правда.
– Ну так кто же здесь твой злейший враг? Говори, и ты увидишь, как он испытает на себе всю тяжесть руки Термосесова!
– У меня много врагов.
– Злейших называй! Называй самых злейших!
– Злейших двое.
– Имена сих несчастных, имена подавай!
– Один… Это здешний дьякон Ахилла.
– Смерть дьякону Ахилле!
– А другой: протопоп Туберозов.
– Гибель протопопу Туберозову!
– За ним у нас весь город, весь народ.
– Ну так что же такое, что весь город и весь народ? Термосесов знает начальство и потому никаких городов и никаких народов не боится.
– Ну, а начальство не совсем его жалует.
– А не совсем жалует, так тем ему вернее и капут; теперь только закрепи все это как следует: «полюби и стань моей, Иродиада!»
Бизюкина бестрепетно его поцеловала.
– Вот это честно! – воскликнул Термосесов и, расспросив у своей дамы, чем и как досаждали ей ее враги Туберозов и Ахилла, пожал с улыбкой ее руку и удалился в комнату, где оставался во все это время его компаньон.
Ревизор еще не спал, когда к нему возвратился его счастливый секретарь.
Одетый в белую коломянковую жакетку, сиятельный сопутник Термосесова лежал на приготовленной ему постели и, закрыв ноги легким пледом, дремал или мечтал с опущенными веками.
Термосесов пожелал удостовериться, спит его начальник или только притворяется спящим, и для того он тихо подошел к кровати, нагнулся к его лицу и назвал его по имени.
– Вы спите? – спросил его Термосесов.
– Да, – отвечал Борноволоков.
– Ну где ж там да? Значит не спите, если откликаетесь.
– Да.
– Ну, это и выходит нелепость.
Термосесов отошел к другому дивану, сбросил с себя свой сак и начал тоже умащиваться на покой.
– А я этим временем, пока вы здесь дремали, много кое-что обработал, – начал он, укладываясь.
Борноволоков в ответ на это опять уронил только одно да, но «да» совершенно особое, так сказать любопытное да с оттенком вопроса.
– Да, вот-с как да, что я, например, могу сказать, что я кое-какие преполезнейшие для нас сделал открытия.
– С этою дамой?
– С дамой? Дама – это само по себе, – это дело междудельное! Нет-с, а вы помните, что я вам сказал, когда поймал вас в Москве на Садовой?
– Ох, да!
– Я вам сказал: «Ваше сиятельство, премилостивейший мой князь! Так со старыми товарищами нельзя обходиться, чтоб их бросать: так делают только одни подлецы». Сказал я вам это или не сказал?
– Да, вы это сказали.
– Ага! вы помните! Ну так вы тоже должны помнить как я вам потом развил мою мысль и доказал вам, что вы, наши принцы égalité,[7] обратясь теперь к преимуществам своего рода и состояния по службе, должны не задирать носов пред нами, старыми монтаньярами и бывшими вашими друзьями. Я вам это все путем растолковал.
– Да, да.
– Прекрасно! Вы поняли, что со мной шутить плохо и были очень покладисты, и я вас за это хвалю. Вы поняли, что вам меня нельзя так подкидывать, потому что голод-то ведь не свой брат, и голодая-то мало ли кто что может припомнить? А у Термосесова память первый сорт и сметка тоже водится: он еще, когда вы самым красным революционером были, знал, что вы непременно свернете.
– Да.
– Вы решились взять меня с собою вроде письмоводителя… То есть, если по правде говорить, чтобы не оскорблять вас лестию, вы не решились этого сделать, а я вас заставил взять меня. Я вас припугнул, что могу выдать ваши переписочки кое с кем из наших привислянских братий.
– Ох!
– Ничего, князь: не вздыхайте. Я вам что тогда сказал в Москве на Садовой, когда держал вас за пуговицу и когда вы от меня удирали, то и сейчас скажу: не тужите и не охайте, что на вас напал Термосесов. Измаил Термосесов вам большую службу сослужит. Вы вон там с вашею нынешнею партией, где нет таких плутов, как Термосесов, а есть другие почище его, газеты заводите и стремитесь к тому, чтобы не тем, так другим способом над народишком инспекцию получить.
– Да-с.
– Ну так никогда вы этого не получите.
– Почему?
– Потому что очень неискусны: сейчас вас патриоты по лапам узнают и за вихор да на улицу.
– Гм!
– Да-с; а вы бросьте эти газеты да возьмитесь за Термосесова, так он вам дело уладит. Будьте-ка вы Иван Царевич, а я буду ваш Серый Волк.
– Да, вы Серый Волк.
– Вот оно что и есть: я Серый Волк, и я вам, если захочу, помогу достать и златогривых коней, и жар-птиц, и царь-девиц, и я учиню вас вновь на господарстве.
И с этим Серый Волк, быстро сорвавшись с своего логова, перескочил на кровать своего Ивана Царевича и тихо сказал:
– Подвиньтесь-ка немножко к стене, я вам кое-что пошепчу.
Борноволоков подвинулся, а Термосесов присел к нему на край кровати и, обняв его рукой, начал потихоньку речь:
– Хлестните-ка по церкви: вот где язва! Ею набольших-то хорошенько пугните!
– Ничего не понимаю.
– Да ведь христианство равняет людей или нет? Ведь известные, так сказать, государственные люди усматривали же вред в переводе Библии на народные языки. Нет-с, христианство… оно легко может быть толкуемо, знаете, этак, в опасном смысле. А таким толкователем может быть каждый поп.
– Попы у нас плохи, их не боятся.
– Да, это хорошо, пока они плохи, но вы забываете-с, что и у них есть хлопотуны; что, может быть и их послобонят, и тогда и попы станут иные. Не вольготить им нужно, а нужно их подтянуть.
– Да, пожалуй.
– Так-с; стойте на том, что все надо подобрать и подтянуть, и благословите судьбу, что она послала вам Термосесова, да держитесь за него, как Иван Царевич за Серого Волка. Я вам удеру такой отчет, такое донесение вам сочиню, что враги ваши, и те должны будут отдать вам честь и признают в вас административный гений.
Термосесов еще понизил голос и заговорил:
– Помните, когда вы здесь уже, в здешнем губернском городе, в последний раз с правителем губернаторской канцелярии, из клуба идучи, разговаривали, он сказал, что его превосходительство жалеет о своих прежних бестактностях и особенно о том, что допустил себя до фамильярности с разными патриотами.
– Да.
– Помните, как он упоминал, что его превосходительству один вольномысленый поп даже резкостей наговорил.
– Да.
– А ведь вот вы небось не спохватились, что этот поп называется Туберозов и что он здесь, в этом самом городе, в котором вы растягиваетесь, и решительно не будете в состоянии ничего о нем написать.
Борноволоков вдруг вскочил и, сев на кровати, спросил:
– Но как вы можете знать, что мне говорил правитель канцелярии?
– А очень просто. Я тогда потихоньку сзади вас шел. 3а вами ведь не худо присматривать. Но теперь не в этом дело, a вы понимаете, мы с этого попа Туберкулова начнем свою тактику, которая в развитии своем докажет его вредность, и вредность вообще подобных независимых людей в духовенстве; а в окончательном выводе явится логическое заключение о том, что религия может быть допускаема только как одна из форм администрации. А коль скоро вера становится серьезною верой, то она вредна, и ее надо подобрать и подтянуть. Это будет вами первыми высказанная мысль, и она будет повторяться вместе с вашим именем, как повторяются мысли Макиавелли и Меттерниха. Довольны ли вы мною, мой повелитель?
