— Простите, господин Ванек, — продолжал вольноопределяющийся, — что я позволил себе распорядиться вашим выигрышем. Сперва я было думал передать его австрийскому Красному Кресту, но, в конце концов, мне кажется, что с точки зрения человеколюбия это безразлично, лишь бы деньги достались какому-нибудь благотворительному учреждению.
— Наш покойный господин старший писарь, — заметил Швейк, — мог бы пожертвовать их в пользу бесплатной столовой в городе Праге, но так оно, пожалуй, лучше, потому что иначе господин бургомистр[39] купил бы себе на всю эту сумму кусок ливерной колбасы на закуску.
— Что ж, везде ведь крадут, — отозвался телефонист Ходынский.
— А особенно в Красном Кресте, — с жаром воскликнул Юрайда. — В Бруке у меня был знакомый повар, который готовил для сестер милосердия из барака; тот мне рассказывал, как заведующая и экономка отправляли домой шоколад и вино целыми ящиками. Для этого постоянно представляется какой-либо удобный случай… Судьба, так сказать. Предопределение. Каждый человек проходит в своей бесконечной жизни целый ряд превращений, и вот, в известный период своей деятельности в этом мире, он должен побывать и вором. Сам я этот период уже прошел.
Оккультист Юрайда извлек из своего вещевого мешка бутылку коньяку.
— Вот, глядите! — сказал он, откупоривая бутылку. — Вот вам несомненное подтверждение моих слов. Я перед отъездом стащил сию бутылку из офицерского собрания. Это — коньяк лучшей марки. Его следовало бы употреблять только для сахарного глясэ на линц-ких тортах, но этой бутылке было предопределено быть украденной мною, так же как мне было предопределено стать вором.
— А было бы не худо, — вставил свое слово Швейк, — если бы нам было предопределено стать вашими соучастниками. Мне, во всяком случае, кажется, что это так.
И, действительно, предопределение судьбы исполнилось. Бутылка пошла вкруговую, несмотря на протесты Ванека, заявившего, что коньяк надо пить из бачка, распределив его поровну, так как их приходится на бутылку пять человек, и, в виду нечетного числа, легко может случиться, что кто-нибудь перехватит лишний глоток против других. На это Швейк заметил:
— Это верно, так что, если господии Ванек желает, чтобы получилось четное число, пусть он выступит из компании, чтобы не было неприятностей и споров.
Ванек поспешил взять свое предложение обратно и внес новое, более великодушное предложение: чтобы Юрайда как хозяин занял в их ряду такое место, которое бы позволило ему дважды приложиться к бутылке; но и это предложение вызвало бурный протест, потому что Юрайда успел уже обеспечить себя, когда пробовал коньяк при откупоривании. В конце концов, было принято предложение вольноопределяющегося пить в алфавитном порядке, потому что, по его словам, известное предопределение есть и в том, как кого зовут. Ходынский[40], первый по алфавиту, первый приложился к бутылке, при этом он угрожающим взглядом посмотрел на Ванека[41], который высчитал, что так как он приходится последним, то ему, пожалуй, все-таки достанется лишний глоток Но это была грубая математическая ошибка, потому что в бутылке оказалось ровно двадцать глотков.
После этого они сели играть в «железку», причем вольноопределяющийся сопровождал каждую сдачу каким-нибудь подходящим стихом из священного писания. Так, прикупив даму, он воскликнул:
— Господи! Оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом: не принесет ли плода.
Когда ему поставили на вид, что он имел наглость побить даже восьмерку, он возвысил голос и изрек:
—Или какая женщина, имея десять драхм, если потеряет одну драхму, не зажжет свечи и не станет мести комнату и искать тщательно, пока не найдет? А нашедши, созовет подруг и соседок и скажет: «Порадуйтесь со мною, ибо я прикупила к восьмерке короля и туза». Так что давайте-ка сюда карты, вы все ставите ремиз.
Вольноопределяющемуся Мареку, действительно, феноменально[42]* везло в карты. В то время как его партнеры перекрывали друг друга, он каждый раз крыл их еще более высокой картой, так что они один за другим проигрывали, а он брал ставку за ставкой, приговаривая:
— И будет плач и скрежет зубов и великая скорбь, и увидите мерзость запустения, и глад, и болезни, и содрогнетесь.
Наконец, им это надоело, и они перестали играть, после того как телефонист Ходынский проиграл свое жалованье за полгода вперед. Он был этим крайне огорчен, тем более, что вольноопределяющийся потребовал от него долговую расписку такого содержания, что старший писарь Ванек должен выплачивать жалованье Ходынского ему, Мареку.
— Ну, ну, не робей, Ходынский, — стал утешать его Швейк. — Если тебе повезет, ты будешь убит в первом же бою, и тогда Мареку не видать твоего жалованья, как своих ушей. Валяй, пиши ему расписку.
Упоминание о том, что он может быть убит, подействовало на Ходынского весьма неприятно, а потому он решительно заявил:
— Нет, я не могу быть убитым, потому что я телефонист, а телефонисты всегда находятся в блиндаже. Прокладка проводов и исправление повреждений происходят всегда лишь после боя.
На это вольноопределяющийся возразил, что, наоборот, телефонисты подвергаются большой опасности, потому что неприятельская артиллерии бьет, главным образом, по телефонистам. Никакой блиндаж не представляет достаточной защиты. Если бы даже он был устроен на десять метров под землею, то и тогда неприятельская артиллерия добралась бы туда. Телефонисты тают, как град в летний день. Лучшим доказательством служит то, что в Бруке, как раз когда он уезжал, открыли 28-е курсы для подготовки военных телефонистов.
Ходынский совсем приуныл, что вызвало со стороны Швейка ласковое, дружелюбное замечание:
— Словом, все это ужасное свинство!
На что Ходынский так же ласково ответил:
— Заткнись, тетка!
— Ну-ка, я посмотрю в моих материалах по истории нашего батальона, что у меня есть на букву «X»... Ходынский… Ходынский… Да, да, вот, есть: «Телефонист Ходынский засыпан землею при взрыве мины. Телефонирует из своей могилы в штаб: «Умирая, по-вдравляю батальон с победой!»
— Этого с тебя довольно? — спросил Швейк. — Или хочешь, может быть, еще что-нибудь добавить? Помнишь телефониста с «Титаника», который, когда пароход уже пошел ко дну, не переставал звонить в затопленную кухню, спрашивая; «Когда же, наконец, подадут обед?»
— Мне уж это все равно, — отозвался вольноопределяющийся. — Последние слова Ходынского перед смертью могут, пожалуй, быть дополнены еще тем, что он под конец кричит в телефон: «Передайте… мой привет… нашей… Железной бригаде…»
Глава четвертая ВПЕРЕД, ШАГОМ МАРШ!
По прибытии в Санок оказалось, что, действительно, вагон с полевыми кухнями 11-й роты, где наевшийся доотвалу Балоун покрякивал от удовольствия, в общем и целом оправдал возлагавшиеся на него надежды. В самом деле, взамен всего недополученного за эти дни, батальон должен был получить лишний ужин и, кроме ужина, еще лишний паек хлеба. Когда людей выгрузили из вагонов, стало известно, что как раз в Саноке находится штаб «Железной бригады», к которой принадлежал по бумагам и маршевый батальон 91-го полка. Хотя железнодорожное сообщение от Санока до Львова и севернее до самой границы не было прервано, все же оставалось загадкой, почему штаб восточного фронта принял такую диспозицию, чтобы «Железная бригада» со своим штабом сосредоточила свои маршевые батальоны в ста пятидесяти километрах позади фронта, который тогда тянулся от Брод на Буге и вдоль реки в северном направлении до Сокаля. Этот в высшей степени интересный стратегический вопрос разрешился крайне просто, когда капитан Сагнер отправился в Саноке в штаб бригады за распоряжениями относительно размещения маршевого батальона.
Дежурным офицером в штабе был адъютант бригады, капитан Тайрле.
— Я очень удивлен, что вы не получили определенных указаний, — сказал капитан Тайрле. — Ваш маршрут бы, конечно, должны были сообщить нам заблаговременно. Согласно диспозиции верховного командования, вы прибыли сюда на двое суток раньше, чем следовало.
Капитан Сагнер слегка покраснел, но ему и в голову не пришло повторить все шифрованные телеграммы, которые он получал во время следования эшелона.
— Так что я очень удивляюсь, как это вы… — снова начал адъютант.
— Мне кажется, что мы, офицеры, все друг с другом на ты, — перебил его капитан Сагнер.
— На ты, так на ты, — согласился капитан Тайрле. — Но, скажи-ка, ты кадровый или из штатских? Кадровый? Ну, тогда это совсем другое дело. Чорт, сразу и не разберешь!.. Тут ко мне приходили все такие олухи из запаса, что мое почтенье… Когда мы отступали от Лиманова и Красника, эти «тоже-офицеры» совершенно теряли голову при виде какого-нибудь несчастного казачьего разъезда. Словом, мы, штабные, таких штафирок не любим. И, что хуже всего, этакий недоносок с интеллигентским знаком в конце концов переходит в кадр или сдает экзамен на офицерский чин, оставаясь и дальше сугубым шпаком, а в случае войны становится как бы настоящим подпоручиком.
