Вот почему в тот день, когда сообщили, что мадам Дениза просит ее зайти, Мартина ничуть не удивилась, спокойно закончила маникюр и пошла ее разыскивать. Мадам Дениза оказалась в столовой, где в это время дня никого не бывало.
Мадам сразу взяла быка за рога:
– Знаете ли вы, Мартина, что есть вещи, которые не принято делать, хоть они и не караются законом? Тут речь идет об элементарной порядочности, и никогда еще у нас не случалось ничего подобного…
– О чем вы говорите, мадам?
– Не прикидывайтесь дурочкой, Мартина. Вы бледны как полотно, значит, прекрасно поняли, о чем я говорю…
Мартина молчала, побледнев так, что даже губы побелели.
– Вы переманивали наших дам и создавали себе частную клиентуру… и это жульничество продолжается уже более года. Если бы кто-нибудь другой сделал нечто подобное, мы давно бы это обнаружили, но вам мы так слепо доверяли… Что бы вы сказали о закройщице, которая, работая в большом «Доме мод», открыла бы небольшое ателье и переманивала туда клиентов ради собственной выгоды?
– Это совсем другое дело, – прошептала Мартина побелевшими, холодными, почти онемевшими губами, – она бы воровала модели… А мне нужны деньги… вы платите мало…
– И вы еще выражаете недовольство!… Так или иначе, вы сознаетесь… Нужда в деньгах никогда не служила оправданием воровства. Вы можете пройти в кассу. У нас работают только порядочные люди.
Сорока. Черная сорока-воровка. Обозленная, Мартина шла, не замечая ни чудесных витрин на улице Сент-Онорэ, ни красивых блестящих вещей. В кармане у нее были отполированные гладкие шарики, украденные ею у братьев, а мать орала: «Сорока! Сорока-воровка, вот ты кто!» Ей привиделась сорока на белой скатерти столика в саду гостиницы, где она провела свою первую брачную ночь. Как разозлилась эта птица, когда ее хотели прогнать со стола. Вцепилась клювом в скатерть и дернула. И это понятно: ее гнали. Надо будет признаться Даниелю, что и его Мартину выгнали. Когда он вернется. Но после поездки на ферму он больше не возвращался и не писал. А ведь они тогда не поссорились. То, что случилось, было хуже ссоры. Теперь она боится, как бы он не приехал. Что она ему скажет? Ведь Даниель не знал, что она поступила против правил порядочных людей, занималась темными делишками, тайком от мадам Денизы, Жинетты, от всех в «Институте красоты». Даниель обо всем этом понятия не имел. Надо будет придумать, как ему теперь рассказать. Но ей ничего не приходило в голову… С чего бы это вдруг ссориться с кем-нибудь в фирме, где все были так ею довольны? Она может сказать, что сама ушла по собственному капризу, все ей там осточертело, каждый день одно и то же… Нет, и так не годится… Даниель слишком хорошо знает, что ей как раз нравится делать ежедневно одно и то же, она ненавидит перемены.
Мартина села за столик в каком-то кафе на Елисейских полях. Месяц только начался. Вряд ли ей заплатят за эти несколько дней, а мелочи, оставшиеся в ее шкафу, пусть пропадают, лишь бы не возвращаться туда, главное – не возвращаться, никого не видеть, не выслушивать упреков, соболезнований, поучений. О происшедшем все уже, конечно, знают, мадам Дениза, разумеется, захотела сделать из всего этого показательный случай, собрала весь персонал… Перед мысленным взором Мартины вереницей проходили лица, ей было невыносимо думать о том, что эти люди будут говорить о ней, осуждать ее… Богиня! Если бы она убила кого-нибудь, ну, скажем, мадам Денизу, они бы не так набросились на нее, как теперь, за ее невыдержанность, бестактность… Богиня разбита на тысячу кусков, и обломки валяются у подножия ее собственного пьедестала. Официант ждал… Ах, да, заказ…
– Один грог, – бросила она официанту, у которого ее задумчивость вызвала улыбку.
Она взглянула вокруг… Кафе-модерн, Даниель такие ненавидит. Под потолком шли длинные волнистые полосы бежевого цвета с круглыми отверстиями, через которые проникал свет. В глубине зала полосы были голубыми. На стенах декоративная живопись, треугольники, мешанина различных цветов, в нишах из-за освещения казавшаяся оранжевой. Сиденья у стульев из разноцветного хлорвинила, гладкий, чистый пол из светло-голубых плиток… Все это было новенькое, блестящее. Именно такой Мартина хотела видеть жизнь – новенькой, чистенькой. Что значили для «Института красоты» те клиентки, которых она переманивала? А она благодаря им могла мечтать, могла быть счастлива… если не сейчас, то хоть когда-нибудь потом, ведь сейчас она так уставала и была до того занята, что у нее совсем не оставалось времени для каких бы то ни было чувств, кроме усталости… «Революцию делают закабаленные труженики», – сказал как-то Даниель. Раньше он о многом с ней говорил… О генетике и всем прочем, чем он занят. Даниель – всего лишь деревенский парень, и сравнения у него деревенские. По его словам, в прежние времена долги связывали людей по рукам и ногам. «Но они не наваливали их себе сами на спину, – утверждал Даниель, – кредит – хорошая вещь, люди же ненасытны! Рабочие боролись за восьмичасовой рабочий день, а теперь, когда они его добились, стали надрываться, работая сверхурочно, чтобы приобрести мотоцикл или стиральную машину». Сразу видно, что Даниель – папенькин сынок, никогда он не жил в лачуге, сколоченной из досок, не спал без простынь и не ел из одной посуды с крысами… Он всегда жил в чистоте. Он знает, кто его отец, его родители не пьянствовали, не дрались, ему хорошо твердить: «У немцев – ванны, чистота, у американцев – автомашины, холодильники… И что же? Это не мешает им жаловаться по двадцать четыре часа в сутки. Чем больше они имеют, тем больше им нужно. И вдруг – война, и весь этот пластмассовый рай сгорит в огне, а останутся только земля, хлеб да розы… Розы не в кредит, а настоящие розы, доступные всем… Вообще я за прогресс, утверждал Даниель, – но не за пластмассовый прогресс… Не за прогресс в области всей этой мищуры. Люди надрывались и надрываются, чтобы заработать себе на кусок хлеба, тут у них нет выбора… Но жертвовать собой во имя комбинированного гарнитура – какой же тут прогресс?!» Ах, как он раздражал ее этой своей моралью! Они ссорились… Он не хотел признавать, что ее страсть к современным удобствам равноценна его страсти к розам. Как он был зол, когда шипел, сжимая в ниточку губы: «Если ты можешь сравнивать мой маленький вклад в науку с твоим мещанским уютом, нам не о чем больше и разговаривать!» – и Даниель уходил, хлопая дверью… Вечно он хлопал дверью. Ей удалось вернуть его с помощью своей удачи на телевидении, но ненадолго… После поездки на ферму он больше не появлялся. Хорошо еще, если он всего лишь хочет ей досадить!
Выпив грог, Мартина немного согрелась. Давно уже она не выходила в это время дня. Кафе – вернее закусочная – вдруг оказалось переполненным: настал час вечернего аперитива, час свиданий, а в этот час одинокие мужчины и женщины могут измерить всю глубину своего одиночества… Когда Даниель был влюблен в нее, когда он еще любил ее, Мартина рассказывала ему о своем детстве. Тогда детство было одним из козырей Мартины, заставлявших Даниеля восхищаться ею, уважать и жалеть ее. Теперь она чувствовала, что детство оборачивалось против нее, хотя Даниель еще ни разу не сказал ей: «Так вот ты в кого». Но она чувствовала, что недалек день… скоро этот сын буржуя…
Мартина очутилась между парочкой, которая зашла выпить аперитив перед обедом, а потом отправиться в кино… и целой компанией хорошо одетых мужчин, видимо, служащих из каких-то учреждений на Елисейских полях. Они громко смеялись, спорили, кому платить… В присутствии этих мужчин, часто поглядывавших в ее сторону, одиночество становилось унизительным. Она заплатила, делая вид, что торопится, хотя и просидела здесь целый час в глубокой задумчивости, так же поспешно перешла улицу и села в такси, воображая, что они все еще следят за ней. «В Булонский лес»… – сказала она. Но уже на площади Звезды она остановила такси: не тратить же деньги попусту на эту совсем ненужную поездку! Действительно, куда ей деваться, куда? Шофер ворчал. «Сами не знают, чего хотят…» Мартина поскорее отошла от него, спустилась в метро.
В тесноте, среди усталой, озабоченной толпы Мартина чувствовала себя отторгнутой от всех, ведь у нее не было работы, ее попросту выгнали. Она была отрезана от всего мира – ни работы, ни мужа. Пересадка… Мартина прошла по коридорам, села в поезд, и опять те же мысли. Одна – ни работы, ни мужа.
У Орлеанских ворот поезд опустел. Мартина выходила медленно, так падает последняя капля… Она не торопилась: что сказать маме Донзер, мсье Жоржу… Они будут не на ее стороне. А Сесиль? Сесиль, конечно, за Мартину, но она сейчас же побежит рассказывать обо всем Пьеру, а ее Пьер – хозяйчик, значит… Все будут против Мартины.
И все-таки она поднялась к ним. По сравнению с лифтом в ее доме этот уже устарел; у нее лифт похож на серую лакированную металлическую коробку, которая закрывается герметически, а когда лифт останавливается, двери сами распахиваются. Даниель всегда боялся на нем подниматься, его пугали слишком независимые машины, силы, с которыми не поспоришь. «А если лифт застрянет? говорил он. – Что ты станешь делать в этом несгораемом шкафу? Ни выйти, ни попытаться его починить, ни позвать кого-нибудь…» И Даниель предпочитал подниматься пешком на шестой этаж.
