– Может, и поняла бы его, но все равно бесилась бы ужасно! – сказала Надя, и, наверное, сказала правду; даже от одной этой мысли у нее сделалось злое лицо.
– А чего тебе понимать? По-моему, и понимать пока нечего.
– Да разве я хочу об этом думать! – с внезапной силой сказала она. – Не хочу, а думаю. Так уж скверно устроена! – И, помолчав, спросила другим, смирным голосом: – А когда ты его еще, перед этим, видел?
– Почти так же давно, как и ты, в ноябре.
– Но хоть по телефону-то разговариваете?
– Два раза за это время говорили, когда я оперативным дежурным был.
– Всего два раза? – В ее голосе было такое удивление, словно она до этого думала, что они с Павлом только и делают, что говорят друг с другом по телефону.
– Ты все же, наверно, плохо себе представляешь реальную обстановку, в которой работает командир дивизии, да и вообще все мы, грешные, – не удержался он от усмешки.
– А я не виновата, что плохо себе это представляю, – с вызовом сказала она. – Я-то хотела!.. Он не захотел. Это ты знаешь? Это он тебе говорил?
И хотя Синцов кивнул, дав ей понять, что уже знает все это, она все равно стала рассказывать ему, какой Павел упрямый и нелепый человек, не понимающий, что там, на фронте, она не принесла бы ему ничего, кроме счастья, а все остальное – ерунда.
По ее голосу чувствовалось, что она отступила, по не смирилась.
– Разве когда человек счастлив, он хуже воюет? – вдруг спросила она. – Тебе это лучше знать!
Это был прямой вопрос, а что на него ответить? Сказать ей: тебе нельзя быть на фронте с Павлом! А Тане со мной – можно. Ты не умеешь себя там вести, не умеешь и не сумеешь! А Таня умеет. Как это сказать ей в глаза? Как взять на себя такую смелость – судить чужую жизнь да еще ставить при этом в пример собственную?..
– Чего молчишь? – спросила Надя. – Думаешь, как выкрутиться, чтобы и меня не обидеть и Павла не подвести?
– Вот именно. Об этом и думаю.
– Ну и что надумал?
– Ничего не надумал. Вы с ним живете, вы с ним и разбирайтесь.
– А ты смелый! – Надя поглядела на него так, словно он сказал ей что-то удивительное. – Другие со мной боятся так разговаривать.
– А я вот почему-то не испугался. Ты уж извини.
– Наоборот, люблю, когда меня не боятся. Привыкла, что мужики передо мной хвостами виляют по первому требованию. Берегись, будешь и дальше такой храбрый, как бы не влюбилась!
Она мимолетно улыбнулась собственным словам, как чему-то, что несбыточно лишь оттого, что она сама сейчас не допускает такой возможности, и снова спросила про Павла:
– Расскажи мне, как ты его в предпоследний раз видел.
Синцов пожал плечами:
– Так это уже когда было, почти полгода назад, и притом мельком.
– А я его еще дольше не видела. Ни мельком – никак. Мельком или не мельком, все равно расскажи мне, как это было.
Синцов рассказал, как это было. Как его послали к командиру дивизии, чтобы передать пакет, в котором содержалось приказание о передислокации. Пакет требовалось вручить лично командиру дивизии. Но Артемьева в штабе дивизии не оказалось: с утра уехал в один из своих полков на занятия.
– Какие занятия? – спросила Надя.
– Ну какие занятия? В данном случае получили пополнение и учили его наступать за огневым валом.
– Что значит за огневым валом? – снова спросила Надя.
– За огневым валом – значит: ведут огонь несколькими батареями и наступают так, чтобы пехота шла вслед за этими разрывами в двухстах – двухстах пятидесяти метрах, не отставая.
– А когда учение, как стреляют, холостыми?
– Почему холостыми? Обыкновенными, боевыми.
– А если вдруг что-нибудь… Если не долетит?
– Убьет людей. Не должно быть недолетов. На этом все и построено.
– Ну, ладно, – поморщилась Надя. – Как же ты его увидел?
– Увидел в поле. Он шел в цепи, вместе с солдатами. Я пошел вслед за ними и, когда догнал, вручил ему пакет. К этому времени как раз дали отбой.
– А какой он был?
Синцов рассмеялся:
– Главным образом грязный. Снег выпал и сошел, наступали в грязи по уши. Какой у него вид был? В комбинезоне, весь грязью забрызганный. Я подошел, доложился, он повернулся, платком утерся. Потом из фляги руки помыл, прежде чем пакет взять. Наверно, пока занимались, где-нибудь споткнулся, упал на руки.
– А он что тебе сказал?
– Принял пакет, расписался и сказал: «Можете ехать».
– И все?
– Пока расписывался на пакете, спросил про Таню – жива, здорова ли?
– А про меня не сказал тебе, что ездил ко мне в Москву?
– Видимо, не успел. Только теперь это от него услышал. А тогда была такая обстановка: вручил пакет – и мотай дальше, в следующую дивизию!
– И все?
– Все.
– Надоела тебе своими расспросами?
– Есть немножко.
– Мы, бабы, в этом смысле глупее вас, мужиков. Вам достаточно про нас знать, что мы живы-здоровы. А нам, если любим человека, мало этого. Мы все себе хотим представить: как он выглядит, как встает, как ложится, как сидит, как ходит, какое у него выражение лица, когда про нас вспоминает. Поэтому и расспрашиваем вас так по-глупому. Таня твоя, думаешь, другая? Такая же самая! Я так за вас обрадовалась, когда прочла в письме Павла, что у вас теперь дочь! Таня мне тогда, в ту зиму, очень понравилась. Просто на редкость!
Она подошла к стоявшему у стены большому серванту, выдвинула ящик и поманила Синцова:
– Иди посмотри. Наверно, никогда не видел такой прелести.
Синцов подошел, не понимая, зачем она его зовет. А когда понял, не знал, что сказать. Да и некуда было вставить слово. Она продолжала говорить, не останавливаясь ни на секунду:
– Это теперь все твоей дочери! Когда я в сороковом году вышла за Козырева и ждала ребенка, он попросил – у него товарищи летали за границу – привезти приданое. Так все и лежит с тех пор. У меня на седьмом месяце…
Она резко повела рукой, объяснив этим жестом, что с ней произошло.
– Не люблю этого слова… Врачи сказали: из-за того, что до этого сделала подряд несколько абортов… Может быть, и так, только не уверена, что это заслуженное наказание…
Она усмехнулась:
– Да и за что, собственно? Доброй была, жалела вашего брата. Сама любила не помнить себя от счастья и вас не заставляла ни об чем помнить. А выходит, что за это бог наказывает. По-моему, несправедливо… Дашь мне адрес, и я завтра же все это пошлю.
– Спасибо. Пока не надо. Как бы беды не накликать! – не глядя на нее, хмуро сказал Синцов.
Она закрывала ящик и от неожиданности больно прищемила пальцы.
– Какой беды? – спросила она, прикусывая ушибленные пальцы, а выражение лица у нее было такое, словно она готова заплакать, не то от боли, не то от того, что услышала.
– Уже второй месяц не имею никаких известий, – сказал Синцов. – Не понимаю и боюсь.
Он не хотел говорить ни о Тане, ни о ребенке, ни о своих тревогах. Но сейчас пришлось сказать. Этот ящик, полный уже пятый год лежавшего здесь детского белья, сам по себе был несчастьем. И заставил подумать о несчастье.
– Почему же мне Павел не написал? – Надя продолжала держать пальцы во рту.
– Он не знает.
– Как не знает?
– А откуда ему знать, когда я сам еще ничего не знаю.
– Какие-то вы каменные все! – Надя наконец выпустила пальцы изо рта. – Подожди, пойду под кран! Думаешь, гримасничаю, а я видишь как…
Она протянула руку, и Синцов увидел, что она действительно сильно отдавила пальцы: через ногти шла сине-багровая полоса.
– Сейчас приду.
Она ушла, и он, слыша, как льется пущенная во весь кран вода, думал о том, что женщины вообще терпеливее к боли, так уж они созданы: «Сильней нас в этом смысле».
Надя вернулась, помахивая в воздухе рукой.
– Так мне и надо. Бог наказал за тупость. У вас, мужиков, всегда все на роже написано. Должна была догадаться по тебе сразу, как пришел, что ты себе места не находишь.
Синцов сказал о посланной в Ташкент «молнии». Надя кивнула.
– Может, и правда, к утру обернется. А если до твоего отъезда ничего не будет, я получу ее за тебя и в тот же день сообщу тебе на фронт.
– Как ты сообщишь?
– Я найду как сообщить, это уж мое дело.
Сказала так уверенно, словно хорошо знала, как это сделать. По военному проводу, что ли? С нее станется!
И хотя ему не хотелось чувствовать себя обязанным ей, он поверил, что она сделает это. Было в ее словах что-то, заставлявшее так думать.
– Не перерешил, не останешься ночевать? – спросила Надя.
Он покачал головой.
– Тогда мойся и будем ужинать. Что тебе, ванну или душ?
– Лучше душ. В ванне только грязь разводить.
– Пойду зажгу газ. – Надя вышла и отсутствовала довольно долго. Он слышал, как она хлопала дверью, пускала воду, как потом уходила еще куда-то в глубину квартиры, что-то открывала и закрывала. Квартира была большая. Потом вернулась и сказала:
– Там я тебе положила белье. Совершенно чистое, сама Павлу стирала, доказывала, какая я хорошая жена, что надо на фронт меня взять. А он не взял. Надевай, если влезешь. Смотри, какой вымахал. – Она окинула его взглядом, в котором было что-то привычно женское, хотя сейчас и не имевшее к нему отношения.
