– Там я тебе положила белье. Совершенно чистое, сама Павлу стирала, доказывала, какая я хорошая жена, что надо на фронт меня взять. А он не взял. Надевай, если влезешь. Смотри, какой вымахал. – Она окинула его взглядом, в котором было что-то привычно женское, хотя сейчас и не имевшее к нему отношения.
Потом, когда он уже был у дверей, спросила неуверенно:
– Может, тебе помочь надо?
Он обернулся, сначала не понял, но, увидев ее глаза, понял. Это о руке.
– Спасибо. – Он рассмеялся. – Я к ней уже привык. Все ею делаю. Только на рояле не играю.
Он не спеша вымылся, надел белье Павла – белье оказалось впору, только чуть коротковато, прикрепил на руку протез, надел гимнастерку, причесался. Осталось перепоясаться. Он повесил ремень с портупеей и кобурой на вешалке в передней: не хотел брать с собой в ванную. Надо было выйти в переднюю, но выходить туда было неудобно, потому что несколько минут назад там начался какой-то еще не вполне понятный ему скандал. Кто-то, придя в квартиру, шумел там, в передней, и Надя отвечала сначала тихо, а сейчас все громче.
– Оставь меня в покое, уходи! Сколько раз объясняла, чтоб не являлся без звонка. Что за наглость!
– К тебе только так и надо являться, – отвечал громкий мужской голос.
– Сейчас же уходи, слышишь? – Надя сдерживалась, но ее голос был все равно слышен. – И откуда только ты на мою голову свалился?
– Я же тебе сказал, – отвечал мужской голос. – Мы раньше вернулись из поездки, чем думали. И прямо к тебе. А ты…
– Уходи.
– Почему?
– Потом поговорим. Уходи.
– Сначала ответь: кто у тебя? – Голос мужчины стал требовательным. – Воображаешь, что я слепой, а я не слепой!
Услышав это, Синцов подумал о своей фуражке и портупее. Неизвестно, что хуже: оставаться в ванной и поневоле слушать все это через дверь или выйти в переднюю.
– Уходи! Не желаю с тобой говорить!
– Вообще или сейчас?
– Сейчас. И вообще! Уйдешь ты наконец или нет?
Синцов откинул крючок и вышел. В передней горел свет; около открытой настежь наружной двери, прислонясь к стене и заложив руки за спину, стояла Надя с выражением непритворной ярости на лице.
На другом конце передней, в проеме двери в столовую, упершись руками в косяки, в вызывающей позе человека, чувствовавшего себя здесь как дома, стоял молодой мужчина в штатском, в застегнутом до горла плаще, с какими-то странного цвета выгоревшими волосами.
Лицо его показалось Синцову знакомым, но все дальнейшее произошло так быстро, что он не успел задуматься, где же он видел этого человека.
– Вот оно, явление Христа народу! – увидев Синцова, пьяным голосом сказал молодой человек. – Теперь, по крайней мере, все ясно.
– Ясно или не ясно, уходи! Уходи вон, слышишь!» – крикнула Надя, и лицо ее дрогнуло.
Кажется, она не хотела, чтобы Синцов выходил. Но теперь уже было поздно.
– Моя помощь не требуется? – спросил Синцов, поворачиваясь к Наде и сознавая, что попал в положение, из которого все равно нет ни одного вполне разумного выхода.
– А он что, тут вышибалой при тебе состоит? – спросил за спиной Синцова молодой человек.
Надя ответила не сразу. Сначала посмотрела туда, за спину Синцова, умоляющим взглядом, словно надеялась, что ее еще могут послушаться.
– Сделай что хочешь, Ваня, но пусть он уйдет. Уже надоело его просить!
Синцов повернулся и пошел к молодому человеку со знакомым лицом; тот в прежней позе стоял в дверях и удивленно смотрел на Надю, словно не мог поверить, что она произнесла эти слова.
– Вы бы лучше послушались и ушли!
Как всякий нормальный человек, Синцов не представлял себе, что надо говорить в таких случаях, но знал: как бы там ни было, а теперь этот парень должен уйти.
– А вы бы лучше не подходили ко мне, – сказал молодой человек, глядя прямо в глаза подходившему к нему Синцову, и быстро и дерзко ударил его наотмашь по лицу.
Синцов понял, что его ударят, но не успел вовремя перехватить руку. Перехватил уже после удара и, вложив в это всю свою силу и вес, оторвал молодого человека от двери и с хрустом завернул ему руку за спину.
Молодой человек попробовал вывернуться, взмахнул левой рукой, даже задел Синцова по протезу, но Синцов своей правой рукой еще выше завел ему завернутую за спину руку. И тот, застонав, понял свое положение.
– Пусти!
– Выведу за дверь, пущу, – сказал Синцов. – Иди спокойно, а то больно сделаю!
Он заметил, что, когда этот парень застонал, Надя чуть не кинулась к нему, но сдержалась и снова прислонилась к стене. Сказала только тихо, сквозь зубы:
– Руку ему не сломай.
– Ничего я ему не сломаю. Только пусть идет спокойно.
Молодой человек не сказал больше ни слова ни Синцову, ни Наде, молча переступил порог, прошел еще два шага по лестничной площадке и остановился.
Синцов отпустил его руку и, не двигаясь, продолжал стоять за его спиной. Вернуться в квартиру и поспешить захлопнуть за собой дверь было почему-то неловко.
Молодой человек пошевелил за спиной рукой, словно пробуя, цела ли она, потом опустил ее, сделал еще шаг в повернулся к Синцову. На его лице была не злость, а удивление: не думал, что его так скрутят. Может, и ударил потому, что увидел протез. Если так – сволочь! А может, просто спьяна.
Не то удивляясь, не то запоминая, молодой человек несколько секунд простоял перед Синцовым и пошел вниз но лестнице.
Когда Синцов вошел в квартиру, Надя продолжала стоять все там же, у стены.
– Вот так, – сказал Синцов, не зная, что сказать, и потрогал рукою лицо. Из носа шла кровь.
– Сними, – сказала Надя, отрываясь от стены и подходя к нему. – У тебя на гимнастерку накапало. Я застираю, а то после не отойдет.
Он не стал спорить и стянул через голову гимнастерку.
– Сейчас я застираю, – повторила Надя. – А ты посиди в столовой. Закинь назад голову, быстрей пройдет.
И он пошел в столовую и сел. Вытащил из бриджей платок, вытер кровь и продолжал сидеть, закинув голову и думая об этом парне, расквасившем ему нос. Пьяный или трезвый, все равно ясно, что в отсутствие Павла у него тут в доме свои права. Только бы она не объяснялась, не выкручивалась! Хоть бы без этого обошлось…
– Как? – входя, спросила Надя.
– Вроде прошло.
Синцов встал с кресла и поглядел на накрытый по всем правилам на два прибора стол. На нем стояли и водка, и колбаса, и еще какая-то закуска, и даже неизвестно где добытые свежие огурцы.
– Гимнастерка пока пусть повисит, посохнет, – сказала Надя. – Садись за стол так. Не больно он тебя ударил?
– Как курица лапой. У меня нос слабый. Всегда так было, еще в детдоме. Чуть по носу зацепят – и готов. Я даже отказывался драться до первой крови, считал невыгодным для себя, – засмеялся Синцов неожиданности собственного детского воспоминания.
– Какой-то он оголтелый! Верно? – сказала Надя. – И так всегда, когда выпьет! – Сказала как о человеке, которого Синцов должен был знать и до этой встречи. – Может откуда-то вдруг свалиться, явиться без звонка. И вообще вести себя так, что можно бог знает что подумать! То, чего совершенно нет.
– Слушай, не вдавайся, а?.. – сказал Синцов, и было в его голосе что-то, заставившее ее замолчать.
– Закуску клади себе сам, я не знаю, что тебе больше нравится. – Надя наливала в рюмки водку. И пока Синцов накладывал себе закуску, рассмеялась.
– Чего смеешься?
– Испугалась, что ты ему руку сломаешь. А вообще смешно! Наверно, теперь не смогу на него без смеха смотреть, когда увижу. Только не хватало, чтобы ты ему руку сломал, вот была бы история! – сказала она так, словно этому человеку никак нельзя было ломать руку и Синцов должен понимать это.
Синцов снова попытался вспомнить, где же он видел этого человека, но не вспомнил. А спрашивать не хотел.
– Не буду тебе врать, – сказала Надя, – я с ним раньше, до Павла, знакома была. И он этого до сих пор никак забыть не может.
– Просил тебя, не вдавайся, – повторил Синцов.
– Хорошо, не буду. Неужели ты расскажешь об этом Павлу, сделаешь эту глупость?
– Не волнуйся, не сделаю. Хватит с него там забот и без тебя.
– Вот именно – без меня. А была бы я с ним там, не было бы ничего этого здесь. Думаешь, я всего этого хочу? Думаешь, когда Павел со мной, мне кто-нибудь еще нужен? А когда его нет, вот так все и получается…
На этот раз, кажется, была искренней, объяснила, как было на самом деле, не выкручиваясь. И Синцов не прервал ее.
– Да, вот так все… – после молчания задумчиво сказала Надя и, взявшись пальцами за рюмку, но не подняв ее, покрутила и поставила обратно. – А ехать к нему на фронт хочу и готова хоть завтра.
– Извини меня, конечно, – сказал Синцов, – но выходит, судя по твоим же словам, так: или Павел должен таскать тебя за собой, или у тебя здесь, в Москве, другого выхода нет, чем все это…
– Да, выходит так. Выходит, другого выхода нет. А какие другие выходы? Это в театрах разные выходы: главный, запасной, пожарный, еще какие-то. А в жизни из каждого положения только один выход. Не умею я одна жить, вот и все! Другие в этом не признаются, а я признаюсь. Только в этом и разница. И с тобой свела бы судьба в другое время, и на тебя, наверно бы, глаз положила. А что ты Павлу ничего не скажешь, лучше для него. А если б сказал, все равно врала бы ему отчаянно до последней возможности. Клялась, божилась бы, не знаю, чего бы только не придумала, потому что боюсь его лишиться. А боюсь лишиться потому, что люблю. Если хочешь знать, даже когда за Козыревым замужем была, все равно Павла помнила. Так уж меня к нему судьба приговорила. Такую, какая я есть, к такому, какой он есть. И вы, мужики, должны понимать такие вещи…
