К концу второго месяца в «Вейл Вью» стали периодически прибывать целые пачки книг из лондонского отделения Интернациональной медицинской библиотеки. Эндрью начал с того, на чем он остановился, выйдя из колледжа. Очень скоро он обнаружил, что слишком многому не доучился. Он был ошеломлен открытием, как далеко за это время ушла вперед биохимия в ее применении к терапии.
Он узнавал о существовании почечных порогов, мочевины крови, об основном обмене веществ, об ошибочности пробы на белок. И когда обрушился этот краеугольный камень его студенческих лет, он простонал вслух:
— Крис! Я ничего не знаю. Это меня убивает!
Практика отнимала весь день. Для занятий оставались лишь долгие ночи. Подбадривая себя черным кофе и мокрым полотенцем на голове, Эндрью упорно трудился, читая до рассвета. Когда же, наконец, измученный, валился па постель, он часто не мог уснуть. А порой, уснув, просыпался весь в поту от ночного кошмара, и голова его пылала, как в огне, от формул, научных терминов и какой-то идиотской мешанины французских слов, которые давались ему с трудом.
Он курил слишком много, терял в весе, осунулся. А Кристин была с ним, неизменно, безмолвно, не мешая ему говорить, чертить диаграммы, объяснять словами, от которых язык сломаешь, поразительные, необычайные, увлекательно-интересные избирательные функции почечных канальцев. Она не мешала ему кричать, жестикулировать, а когда нервы у него развинтились, то и осыпать ее оскорблениями. К одиннадцати часам, когда она приносила ему свежего кофе, у него появлялась потребность ворчать:
— Почему ты не можешь оставить меня в покое? Для чего мне это пойло? Кофеин — дрянной наркотик... Ты знаешь, что я себя убиваю, не так ли? И все это ради тебя. А ты настойчива. Ты, как тюремщица, входишь и выходишь, принося заключенному похлебку. Никогда я не получу этого проклятого звания. Сотни людей пытаются, его получить, работая в Вест-Энде Лондона, в больших клиниках, а я являюсь из Эберло, ха-ха! — истерический смех, — от милейшего Общества врачебной помощи! О Боже! Я так устал и уверен, что меня сегодня ночью вызовут на роды в Сифен-роу...
Кристин была более стойким борцом, чем он. Она отличалась душевной уравновешенностью, которая помогала им обоим переносить любой кризис. Она тоже была вспыльчива, но умела сдерживаться. Она вела себя самоотверженно: отказывалась от всех приглашений Воонов, перестала посещать концерты в зале Общества трезвости. Как бы плохо они ни спали, она неизменно вставала рано, одевалась аккуратно, и завтрак у нее поспевал как раз к тому времени, когда Эндрью сходил вниз, волоча ноги, небритый и с первой утренней папиросой в зубах.
Так прошло полгода. И вдруг неожиданно тетка Кристин, жившая в Бридлингтоне, заболела. Кристин получила от нее письмо с просьбой приехать. Показывая это письмо мужу, она сразу же объявила, что не может его оставить. Но Эндрью, угрюмо согнувшись над своей ветчиной, пробормотал:
— А я хочу, чтобы ты поехала, Крис. Я буду заниматься лучше без тебя. В последнее время мы начали действовать друг другу на нервы. Ты меня извини... но это будет самое лучшее.
И в конце недели Кристин неохотно уехала. Не прошло и суток с ее отъезда, как Эндрью понял свою ошибку. Без нее жизнь стала мучением. Дженни, несмотря на то, что делала все по подробно разработанной Кристин инструкции, постоянно его раздражала. Но настоящей причиной этого раздражения была не стряпня Дженни, не остывший кофе, не плохо постланная постель — причиной было отсутствие Кристин, сознание, что ее нет в доме, невозможность кликнуть ее, тоска по ней. Он ловил себя на том, что теряет напрасно целые часы, тупо глядя на книги и думая о жене.
Через две недели она известила его телеграммой, что возвращается. Эндрью бросил занятия и стал готовиться к ее приезду. Все казалось ему недостаточно хорошо, недостаточно нарядно для того, чтобы отметить их свидание. Времени у него оставалось немного, но он быстро все обдумал и поспешил в город за покупками. Прежде всего купил букет роз. В рыбной лавке Кендрика ему посчастливилось найти свежего омара, только этим утром пойманного. Он поторопился купить его, боясь, как бы миссис Воон (для которой Кендрик в первую очередь оставлял такие деликатесы) не позвонила и не предупредила его. Потом он купил большой запас льда, сходил к зеленщику за салатом и, наконец, с трепетом заказал бутылку мозельвейна, за качество которого ручался Ламперт, хозяин бакалейной лавки на площади.
После чая он отпустил Дженни, потому что чувствовал на себе любопытные взгляды ее юных очей. Когда она ушла, он принялся за работу: с любовной старательностью приготовил салат из омара; цинковое ведро, принесенное из чулана, наполнил льдом и поставил туда вино. Цветы причинили ему неожиданное затруднение, так как Дженни заперла шкаф под лестницей, где хранились все вазы, и спрятала ключ. Но Эндрью справился и с этим затруднением, поставив часть роз в кувшин, а остальные — в стаканчик для зубной щетки из туалетного прибора Кристин. Это внесло даже некоторое разнообразие.
Наконец, все приготовления были окончены: ужин, цветы, вино во льду, и он, сияя, осмотрел все в последний раз. После вечернего приема больных, в половине десятого он помчался встречать Кристин на Верхнюю станцию. Это было похоже на первую влюбленность, — все было так ново, так изумительно. Он нежно вел Кристин на пир любви. Вечер был жаркий и тихий. Луна сияла над ними. Эндрью забыл о сложных случаях нарушения основного обмена веществ. Он говорил Кристин, что хотел бы очутиться с нею в Провансе или другом таком месте, в большом замке над озером. Он называл ее своей чудесной, милой девочкой. Он говорил, что вел себя по отношению к ней как грубое животное, но зато теперь, на весь остаток жизни, ляжет ей под ноги ковром — только не красным, так как она возражала против этого цвета. Еще многое он говорил ей. А к концу недели он уже требовал, чтобы она принесла ему ночные туфли.
Наступил август, пыльный и знойный. Теоретическая подготовка кончилась, и Эндрью стал лицом к лицу с необходимостью заняться лабораторной работой — главным образом по гистологии. Это казалось непреодолимой трудностью при тех условиях, в которых он находился. Кристин и тут помогла: она первая вспомнила о профессоре Челлисе и его связи с Кардиффским университетом. Когда Эндрью ему написал, Челлис немедленно ответил, многословно выражая готовность использовать для него свои знакомства в Отделе патологии. Он уверял, что Мэнсону очень понравится доктор Глин-Джонс, отличный малый. Челлис кончал письмо восторженным приветствием Кристин.
— Этим я обязан тебе, Крис. Вот что значит иметь знакомства. А я чуть-чуть не увильнул от встречи с Челлисом в тот вечер у Воонов. Этот попрыгун, оказывается, славный малый. Но все же терпеть не могу просить чьих-либо услуг. И потом — чего это он вздумал посылать тебе нежные приветы?
В середине августа в «Вейл Вью» появился старый красный мотоциклет — низенькая машина до ужаса непрофессионального вида, которую в объявлении о продаже ее владелец называл «слишком даже быстрой». В жаркие летние месяцы Эндрью мог выкроить для своих личных нужд три дневных часа. И каждый день, сразу после завтрака, вниз по долине, к Кардиффу, до которого было тридцать миль, с шумом летела красная полоска мотоцикла. А около пяти часов та же красная полоска, но уже более пыльная, мчалась обратно к «Вейл Вью».
Шестьдесят миль по палящей жаре, а в промежутке — час работы над препаратами и образцами Глин-Джонса, когда руки, устанавливавшие микроскоп, часто дрожали еще после управления рулем, — все это за несколько недель очень утомило Эндрью. Для Кристин самым волнующим моментом всей безумной авантюры бывал его отъезд, сопровождавшийся треском мотоцикла, потом тревожное ожидание первого слабого шума, возвещавшего его возвращение. Она все время боялась, как бы с Эндрью не случилось чего дорогой, когда он несется на этой адской машине.
Несмотря на вечную спешку, Эндрью иногда привозил ей из Кардиффа землянику. Они оставляли ее к ужину после вечернего приема. За чаем же Эндрью сидел с красными глазами и пересохшей от пыли глоткой, мрачно удивляясь, как у него не оборвались кишки от тряски, и спрашивая себя, успеет ли он до амбулаторного приема сделать те два визита, куда его вызвали во время отсутствия.
Но, наконец, наступил день последней поездки в Кардифф. Глину-Джонсу нечего было больше показывать. Эндрью знал уже на память каждый препарат. Оставалось только зарегистрироваться и внести крупную сумму за разрешение держать экзамен.
Пятнадцатого октября Эндрью один уехал в Лондон. Кристин проводила его на станцию. Теперь, когда событие было так близко, удивительное спокойствие сошло на Эндрью. Казалось, все его нетерпение, напряжение, почти истерические взрывы гнева давно позади и не вернутся. Мозг его был в каком-то отупении. Ему казалось, что он ничего не помнит.
