Сюжет и детали этой басни взяты из ”Басни о пчелах” Мандевиля{310}. Дабы вы в этом убедились, шлю вам копию этого аполога, переписанную из издания 1750 года, вышедшего в Лондоне у Джона Ноурса (Т. I. С. 258; примеч. 2).
”Во время одной из Пунических войн некий римский купец потерпел кораблекрушение у берегов Африки. Он сам и его раб с величайшим трудом выбрались на берег и, бродя в поисках помощи, встретились с огромным львом. Он оказался представителем той породы львов, что водилась во времена Эзопа, и не только изъяснялся на нескольких языках, но, судя по всему, неплохо разбирался в людских делах. Раб влез на дерево, а хозяин его, не полагая сию меру достаточной и будучи наслышан о великодушии львов, простерся ниц перед зверем, изъявляя все признаки страха и покорности. Лев, который в сию пору был сыт, велел купцу встать и на время отбросить страх, добавив, что не тронет его, если он сможет привести какие-либо разумные причины, по которым есть его не следует. Купец, завидев призрачную надежду на спасение, в мрачных тонах живописал кораблекрушение, жертвой коего стал, а затем, силясь пробудить жалость в сердце льва, стал молить его о пощаде со всем красноречием, на какое был способен; однако по всему было заметно, что лесть и уговоры производят на зверя весьма малое впечатление, и купец прибегнул к аргументам более солидным: он показал, что боги создали человека и даровали ему превосходство над всеми живыми существами вовсе не для того, чтобы он служил пищей диким зверям. Тут лев стал слушать купца более внимательно и время от времени даже удостаивал его ответом, так что в конце концов между ними состоялась следующая беседа:
— О суетное и алчное животное (сказал лев), из гордости и жадности покинувшее родную землю, могущую удовлетворить все твои естественные потребности! Ты блуждаешь по бурным морям, карабкаешься по опасным скалам, дабы удовлетворить потребности неестественные и излишние, и смеешь ставить свой род выше нашего?! А коль скоро боги даровали тебе превосходство над всеми существами, отчего же ты умоляешь о спасении существо, которое ниже тебя? — Наше превосходство (отвечал купец) состоит не в физической мощи, а в силе разума; боги наделили нас душой разумной, хотя и невидимой, и это — лучшая наша часть. — Мне нужно от тебя лишь то, что годится в пищу, но отчего ты так высоко ценишь себя из-за той части, коя невидима? — Оттого что она бессмертна и после смерти получит воздаяние за земные дела; праведники вместе с героями и полубогами будут вкушать в полях Елисейских вечное блаженство и покой. — Какую жизнь вел ты? — Чтил богов и старался приносить пользу людям. — Тогда отчего же ты страшишься смерти, ведь не думаешь же ты, что боги обойдутся с тобой не по справедливости? — У меня жена и пятеро малых детей; без меня они впадут в нищету. — У меня два детеныша, они еще слишком малы, чтобы самостоятельно добывать пищу; если я им сегодня ничего не принесу, они будут голодать. О твоих детях кто-нибудь позаботится, во всяком случае, если я тебя съем, им будет ничуть не хуже, чем если бы ты утонул в море. <…> Лев рождается без чувства сострадания; мы следуем своей природе; боги назначили нам питаться падалью или убивать других животных, дабы употребить в пищу их мясо. <…> Вы, люди, созданы так, что могли бы обходиться одной лишь растительной пищей, однако, повинуясь неистовой любви к переменам и новизне, вы стали без права и необходимости истреблять животных, извратив тем самым вашу природу и желания в угоду гордости и тяге к роскоши. Желудок льва способен переварить самую жесткую шкуру и самые твердые кости, следовательно, лев может есть мясо всех животных без исключения. Ваш привередливый желудок переваривает пищу так вяло, что не может справиться даже с самыми нежными кусками, если они не будут заранее приготовлены с помощью искусственного тепла. <…> Если, по твоим словам, боги сделали человека господином над всеми прочими созданиями, то что же это за жестокосердый господин, который уничтожает подданных из-за слабости собственной природы! <…> Если бы богам было угодно, чтобы человек превосходил всех других животных и правил ими, тогда тигр — да что там! даже кит и орел повиновались бы его голосу”.
Как видите, сударь, философическая идея басни или сказки о марсельце не принадлежит господину де Вольтеру; в этом жанре вообще трудно стать первооткрывателем, однако вы не станете отрицать, что поэт делается поэтом в первую очередь благодаря своим идеям, что именно в них выражается его гений, а тот, кто умеет лишь разукрашивать чужие мысли и находки, — всего-навсего литератор. Боже упаси кого бы то ни было заподозрить меня в желании умалить достоинства господина де Вольтера. Среди множества окружающих нас мастеров и подмастерьев он по праву славится умением с блеском воплощать чужие идеи.
Честь имею быть и проч.”
ДОРА:
Святая музыка, укрась мой скромный стих,
Пусть он исполнится волшебных тайн твоих.
Тебе подвластно все. Когда гроза над судном,
Ты можешь аквилон сдержать ветрилом чудным;
Ты жителей морских способна чаровать
И на младенцев сон умеешь навевать.
В полночной тишине тебя любовным бденьем
Чтит Амфион лесов, измученный томленьем, —
Печален, одинок, среди густых ветвей
Поет, забыв себя, он о любви своей.
Ты нравы грубые смягчила повсеместно:
Какой бы ни был край — и дикий, и безвестный —
Все ж оглашается он голосом твоим.
И в варварской глуши знакомо эхо с ним.
Чуть бранная труба пред битвой заиграет,
Тревожный конь тотчас окрестность озирает,
Ржет, удила грызет и, гриву распустив,
Летит стрелой туда, куда влечет призыв.
Нередко смертного ты утешаешь в горе,
Ты скрашиваешь труд, ты — средство против хворей.
Что делают все те, кого судьба гнетет,
Чья жизнь исполнена лишений и невзгод, —
На зрелой ниве жнец, от жажды изнемогший,
Пастух средь пажити, под ливнем злым промокший?
Что делает кузнец, вздымая молот свой,
Иль виноградарь в дни, когда несносен зной,
Невольник в кандалах, гребец над зыбью водной,
Раб в темном руднике, усталый и голодный,
Бродяга, зябнущий в дырявом шалаше?
Поют. Часы летят, и легче на душе.
ДЕЛИЛЬ:
Святой гармонии я предаюсь душой…
Гармония! Навек ты овладела мной.
История и баснь тебя недаром славят,
Недаром власть твою всего превыше ставят!
Сколь муза к нам щедра была в своих дарах!
Ты можешь выразить и торжество, и страх,
Ты на войну зовешь, ты праздник согреваешь,
С надгробным воплем ты унылый звук сливаешь
И ввысь от алтаря, напевом полня храм,
Молитвы пылкие возносишь к небесам.
Внимая пение бесстрашного Тиртея,
Воспламенялся Марс, а лира Тимофея
На сотни голосов звенела, говорят:
Познал он и хвалы, и нежной страсти лад.
Он пел, как Александр Таисою пленился,
Как Вавилон пред ним в развалинах дымился,
Как Дарий изнемог под гнетом неудач
И как надменного умилостивил плач…
В угрюмых мастерских, в заброшенных подвалах
Ты помощь подаешь, ты веселишь усталых, —
Что пахарь делает, взрывая дол сохой,
Иль виноградарь в дни, когда нещаден зной,
Пастух средь пажити, гребец над хлябью водной,
Рабочий-рудокоп, усталый и голодный,
Кузнец, чья целый день напряжена рука?
Поют. Часы летят, и жизнь не так горька.
МОНТЕНЬ:
Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока низвергнуть все то. что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет нас воскликнуть подобно Лаберию{311}: ”Ясно, что на один этот день прожил я дольше, чем мне следовало жить”. <…> Не следует судить о человеке, пока нам не доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина. <…> Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше места притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки, что у тебя за душой:
Ведь из сердечных глубин лишь тогда вылетает невольно
Истинный голос, личина срывается, суть остается[85].
Вот почему это последнее испытание — окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день — верховный день, судья всех остальных наших дней. <…> Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого же он ставит выше — Хабрия, Ификрата или себя, ответил: ”Чтобы решить этот вопрос, надлежало бы посмотреть, как будет умирать каждый из нас”. <…> Оценивая жизнь других, я неизменно учитываю, каков был конец ее (Опыты, I, XIX).
