Сегодня десятками женщин подсчитано было не только то, что бархат герцоговой мантии стоил по меньшей мере четыре гинеи за ярд, но и то, что ярдов этих должно в ней быть около двадцати пяти. Некоторые из прекрасных счетчиц посещали недавно Королевскую академию, где видели исполненный Сарджентом портрет герцога в облачении, потому сделанная сейчас оценка лишь подтверждала оценку, сделанную ранее. Но в первую очередь герцог производил на них духовное впечатление. Проходя мимо, они более всего восхищались благородством его лица и осанки; те же, кто слышал. что будто бы он влюбился в ужасное это вульгарное существо Зулейку уверились, что в том не могло быть ни крупицы правды.
Подходя к концу аллеи, герцог заметил, что процессия по сторонам редеет‚ пока ее не покинули все студенты. Он сразу понял — не оборачиваясь, — в чем причина. Приближалась она.
Да, она шла по аллее, опережаемая собственным обаянием, понуждавшим мужчин впереди остановиться, посмотреть на нее, дать дорогу. С ней шел Сам Маккверн и небольшая свита ее счастливых новых знакомцев, за ней колыхалась плотной массой беспорядочная толпа. Вот разомкнулся последний ряд, и, узрев герцога, Зулейка запнулась посередине адресованной Самому Маккверну шутки. Застывший взгляд, раскрытые губы, сделавшаяся бесшумной походка. Резким жестом приказав мужчинам ее оставить, она рванулась вперед и догнала свернувшего к баржам герцога.
— Позволите? — прошептала она, улыбаясь ему в лицо.
Его наплечные банты едва заметно поднялись.
— Джон, поблизости ни одного полицейского. Вы в моей власти. Нет, нет; я в вашей. Потерпите меня. Должна сказать, вы отлично выглядите. Ну ладно, простите дерзость, не буду вас восхвалять. Позвольте только быть рядом. Позволите?
Наплечные банты дали тот же ответ.
— Можете меня не слушать; можете на меня не смотреть — если только мои глаза не сойдут за зеркала. Позвольте только, чтобы нас видели вместе. Мне это нужно. Хотя и само ваше общество очень приятно, Джон. Ох, мне так стало скучно, когда мы расстались. Сам Маккверн совершенная зануда, и друзья его тоже. Ох, этот с ними обед в Бейллиоле! Как только я свыклась с мыслью, что они все за меня умрут, они сделались невыносимы. Бедняги! я едва не пожалела вслух, что они еще живы. Собственно, когда они меня привели на первые гонки, я им предложила не затягивать и умереть сейчас же. Но они отвечали крайне серьезно, что это никак невозможно раньше последних гонок. И этот с ними чай! А вы, Джон, что весь день делали? Ох, Джон, после них я почти могу снова вас полюбить. И почему нельзя влюбляться в одежду? Только подумать, испортить столько прекрасных вещей и все ради меня. То есть, официально ради меня. Просто замечательно, Джон. Я это очень по-настоящему ценю, хотя знаю, вы в это не верите. Джон, если бы вы так на меня не злились… но что об этом говорить. Давайте попробуем не унывать. Это плавучий дом Иуды?
— Баржа Иуды, — сказал герцог, раздраженный ошибкой, которая вчера показалась ему очаровательной.
На сходнях они услышали первые неясные раскаты назревавшей грозы за холмами. Герцог отметил странный их контраст с щебетанием, которое вынужден был слушать.
— Гром, — сказала через плечо Зулейка.
— Действительно, — ответил он.
Посередине трапа она оглянулась.
— Вы не Идете? — спросила она.
Он покачал головой и показал на плот перед баржей. Зулейка тут же спустилась.
— Простите, — сказал он, — жест мой не был приглашением. Плот только для мужчин.
— Что вам там делать?
— Ждать конца гонок.
— Но… в каком смысле? Вы не пойдете на верхнюю палубу? Вчера…
— А, понимаю, — сказал герцог, не в силах сдержать улыбку. — Но сегодня мои одежды не пригодны для таких прыжков.
Зулейка поднесла палец к губам.
— Пожалуйста, потише. Женщины наверху вас услышат. Никто не должен знать, что я знала о том, что случится. Чем я докажу, что пыталась остановить вас? За меня будут только собственные никем не подтвержденные слова — а мир никогда не становится на сторону женщины. Так что пожалуйста осторожнее. Я все продумала. Это все должно для меня стать сюрпризом. Прекратите смотреть так презрительно… На чем я остановилась? А, да; но неважно. Я подумала, что вы… но нет, в этой мантии никак не получится. Давайте вы сейчас со мною подниметесь, а потом скажите, что вам надо… — Тут еще один раскат грома заглушил ее шепот.
— Лучше я сейчас скажу, что мне надо, — отвечал герцог. — А поскольку гонки почти начались, советую вам подняться и занять место у поручня.
— Это очень странно будет выглядеть, мне одной идти в толпу незнакомых людей. Я незамужняя девушка. По-моему, вы могли бы…
— Прощайте, — сказал герцог.
Зулейка снова предостерегающе подняла палец.
— Прощайте, Джон, — прошептала она. — Видите, вот ваши запонки. Прощайте. Не забудьте громко прокричать мое имя. Вы обещали.
— Да.
— И, — помолчав, добавила она, — запомните. Лишь дважды в жизни я любила; и кроме вас не любила никого. И еще: если бы вы не заставили меня убить мою любовь, я бы умерла с вами. Вы знаете, что это так.
— Да. — Герцог не стал спорить.
Он вежливо проводил ее взглядом наверх.
Поднявшись, она крикнула ему из толчеи:
— Подождете меня там, проводите домой?
Молча он ей поклонился.
На плоту набилось еще больше бывших и сегодняшних иудовцев, чем вчера, но они перед герцогом расступились. Он занял место в середине переднего ряда.
Под ногами его текла роковая река. Последние ялики перевезли юношей с баржей на бечевник по другую сторону реки, собравшиеся бежать за лодками удалились к старту. Небольшая группа умеренных болельщиков осталась на берегу. Их силуэты резко прорисовывались в странной сумрачной прозрачности, что предшествует буре.
Гром раскатывался над холмами, время от времени на горизонте пробегали слабые сполохи.
Обойдет ли Иуда Магдалину? Мнения на плоту расходились. Впрочем, преобладали оптимистические ожидания.
— Я, если бы делал ставки, — сказал средних лет священник тем энергическим светским тоном, который всегда так смущает мирян, — поставил бы два к одному, что мы обойдем.
— Вы порочите сутану, сэр, — сказал бы герцог, — не избегая ее неудобств, — но ему помешал долгий и раскатистый удар грома.
В последовавшей тишине раздался хилый выстрел. Лодки стартовали. Обойдет ли Магдалину Иуда? Выйдет ли он Победителем?
Как странно, подумал герцог, на вершине дендизма, на краю вечности переживать из-за каких-то лодок. И все же, все же этим тревожилось его сердце. Через несколько минут придет один конец победителям и побежденным; и все же…
Небо прочертила внезапная белая вспышка. За ней последовало созвучие, способное всему миру разорвать барабанные перепонки, за ним ужасный грохот как будто настоящей артиллерии — десятки тысяч лафетов, что скачут, сталкиваются, разбиваются, опрокидываются в темноте.
Затем — еще ужаснее — тишина; крошечная земля, безголосо сжавшаяся пред небесной угрозой. И различимый в этой тишине слабый звук; болельщики бегут вдоль реки, подбадривая гребцов.
Затем в уши герцога проник другой слабый шум. Герцог его понял, спустя секунду увидев, что поверхность реки покрылась крошечными фонтанами.
Дождь!
Он чернил мантию. Еще минута — и герцог станет промокшим, позорным посмешищем. Он не стал медлить.
— Зулейка! — громко выкрикнул он. Затем глубоко вздохнул, укрыл лицо мантией и бросился в воду.
Мантия распахнулась на реке. Затем тоже ушла под воду. На ее месте осталась большая воронка и шляпа с перьями.
Раздались беспорядочные крики на плоту и вопли на верхней палубе. Многие юноши — все юноши — с криком «Зулейка!», расталкивая друг друга, бросились в воду.
— Смельчаки! — крикнули старшие, приняв их за спасателей.
Гремел гром, лил дождь. Юная голова появлялась иногда над водой — только на мгновение.
Крики и вопли на зараженных баржах с обеих сторон. Дюжины новых прыжков.
— Молодцы!
А что же герцог? Рад сообщить, что он был жив и (не считая подхваченной вчера простуды) здоров. Он, на самом деле, никогда так ясно не мыслил, как в этой быстротечной сумрачной преисподней. Шнурки мантии развязались, она унеслась, освободив его руки. Как следует задержав дыхание, он плыл ровно, дивясь не меньше, нежели раздражаясь, тому, что точное время, когда он шагнул навстречу смерти, все-таки выбрали боги.
Мне неудобно прерывать повествование в этот волнующий момент — момент, которому столь подобает скорый, сжатый стиль, коего пример явлен во всех, исключая предыдущий, абзацах. Но справедливость к богам требует прерваться и сказать слово в их оправдание. Они думали, что герцог только иронически сказал, что не может умереть прежде конца гонок; лишь когда богам показалось, что он готов покончить с собой, Зевс отдал команду к началу дождя. Говорят, что иронии лучше избегать, ибо люди склонны все понимать буквально. В присутствии богов (а они вездесущи) все наоборот: риск состоит в простых однозначных высказываниях. И что же делать? Эта дилемма достойна отдельного сочинения.
