Было утро. Диомед, хотя он разыгрывал из себя благородного и ученого человека, отлично знал по своему опыту в торговле, что под присмотром хозяина слуги гораздо расторопней. Поэтому, не подпоясав тунику на толстом животе, в легких туфлях и с короткой палкой, которой он то грозил, то бил по спине какого-нибудь нерадивого раба, он обходил свою роскошную виллу.
Он не погнушался зайти и в то святилище, где жрецы пира готовили свои жертвы. Когда он вошел в кухню, уши его приятно оглушил звон блюд и сковородок, властные окрики и проклятия. Во всех помпейских домах кухни были маленькие, но тем не менее оснащены великим множеством всяких очагов, котлов, кастрюль, сковородок, ножей, ложек, без которых настоящий повар, все равно древний или современный, считает совершенно немыслимым что-либо приготовить. А так как топлива тогда, как и теперь, в тех краях не хватало и стоило оно дорого, то требовалась немалая ловкость, чтобы приготовить разнообразные блюда на слабом огне. Удивительное изобретение для этой цели – переносную кухню величиной с большой фолиант, где была печь на четыре кастрюли и котелок для кипячения воды, – можно и сейчас увидеть в неаполитанском музее.
В тесной кухне сновало множество незнакомых людей.
– Ого! – буркнул Диомед. – Этот проклятый Конгрион согнал целую когорту поваров себе на подмогу! Толку от них никакого, только лишний расход. Клянусь Вакхом, трижды счастлив я буду, если рабы не выпьют у меня несколько амфор вина. Увы, руки у них загребущие, туники просторные. Горе мне!
Повара тем временем занимались своим делом, видимо не замечая Диомеда.
– Эй, Эвклион, подай сковороду для яичницы! Это у вас самая большая? Да ведь она всего на тридцать три яйца, а в домах, куда меня обычно приглашают, в самую маленькую сковороду, если нужно, войдет пятьдесят.
«Бессовестный плут! – подумал Диомед. – Говорит так, будто яйца не стоят денег!»
– Клянусь Меркурием! – воскликнул бойкий поваренок, едва начавший обучаться ремеслу. – Где это виданы такие старые формы для сладостей? С этой утварью невозможно показать свое искусство! Да у Саллюстия в самых нехитрых формах для пирожных вся осада Трои: там тебе и Гектор, и Парис, и Елена, да и еще маленький Астианакт и троянский конь в придачу!
– Молчи, дурак! – сказал Конгрион, повар Диомеда, который, видимо, главную роль уступил своим собратьям. – Мой хозяин не из тех мотов, которые все хотят устроить по последней моде, сколько бы это ни стоило!
– Ты лжешь, негодный раб! – воскликнул Диомед в гневе. – Ты уже стоил мне достаточно, чтобы разорить самого Лукулла! Ну-ка, подойди, я с тобой поговорю!
Раб, хитро подмигнув своим собратьям, повиновался.
– Ах ты прохвост! – сказал Диомед с гневом. – Как посмел ты созвать всех этих негодяев в мой дом? Да у каждого из них на лбу написано, что он вор!
– Уверяю тебя, хозяин, что это все самые почтенные люди, лучшие повара в городе, их очень трудно нанять. Но ради меня…
– Ради тебя, несчастный! – перебил его Диомед. – Сколько украденных у меня денег, сколько утаенных монет, сколько хорошего мяса, проданного потом в городских предместьях, сколько тысяч, уплаченных якобы за поврежденную бронзу и разбитую посуду, ты отдал им, чтобы они работали ради тебя?
– Да нет же, хозяин, ты напрасно меня подозреваешь. Будь я проклят, если…
– Не клянись! – снова перебил его взбешенный Диомед. – А то боги поразят тебя за ложную клятву, и я останусь без повара перед самым пиром! Но довольно, мы еще поговорим об этом. Следи покуда хорошенько за своими негодными помощниками и не рассказывай мне завтра басни про разбитые блюда и невесть куда исчезнувшие чаши, не то я исполосую тебе всю спину! И помни: ты заставил меня немало заплатить за этих фригийских рябчиков. Клянусь Геркулесом, этих денег хватило бы скромному человеку на целый год, так смотри же, чтоб рябчики не пережарились. В последний раз, Конгрион, когда я давал пир друзьям, ты, хвастун, обещал на славу приготовить мелосского журавля, а он вышел твердый, как камень с Этны, словно все пламя Флегетона[153] выжгло из него соки. Будь же осторожен и умерен, Конгрион. Умеренность – мать великих деяний; если не бережешь хозяйственные деньги, то по крайней мере заботься всегда о моем добром имени.
– Такая будет трапеза, какой в Помпеях со времен Геркулеса не видели!
– Легче, легче, опять твои проклятые похвальбы! Но слушай, Конгрион, у мальчишки, который ругал мои формы для сластей, у этого остроязычного новичка, было ли на языке что-нибудь, кроме дерзости, когда он порочил красоту моих форм? Я не хочу быть старомодным, Конгрион.
– Нет, просто у нас, поваров, такой обычай, – отвечал Конгрион, – порицать кухонную утварь, чтобы подчеркнуть наше искусство. Формы для сластей очень красивые, но я посоветовал бы хозяину при случае купить новые.
– Довольно! – воскликнул Диомед, который, видимо, поклялся никогда не давать своему рабу договорить. – Теперь берись за дело, старайся превзойти самого себя. Пусть все завидуют Диомеду, что у него такой повар, пусть рабы в Помпеях назовут тебя Конгрионом Великим. Ступай!.. Или нет, постой, ты ведь не все деньги потратил, что я дал тебе на расходы?
– Увы, все! За соловьиные языки, римскую колбасу, устрицы из Британии и всякие мелочи, которые и не перечислить, еще не заплачено. Но это не беда. Все верят в долг главному повару богача Диомеда!
– О расточитель! Какие траты! Какое излишество! Я разорен! Но ступай же, поторапливайся. Присматривай, пробуй, старайся, лезь из кожи вон! Пусть римский сенатор не презирает скромного торговца из Помпей. Иди, раб, и помни про фригийских рябчиков.
Повар исчез, а дородный Диомед прошествовал в более приятные комнаты. Все было как он велел: фонтаны весело журчали, цветы были свежими, мозаичные полы блестели как зеркало.
– Где моя дочь Юлия? – спросил он.
– Принимает ванну.
– А, хорошо, что мне напомнили! Время не ждет. Надо принять ванну и мне…
Глава III. Прием и пир в Помпеях
Саллюстий и Главк не спеша шли к дому Диомеда. Несмотря на дурные привычки, у Саллюстия было немало достоинств. Он был бы преданным другом, полезным гражданином, короче говоря – превосходным человеком, если б не вбил себе в голову, что должен быть философом. Воспитанный в школах, где римляне преклонялись перед эхом греческой мудрости, он устроил те искаженные доктрины, в которые поздние эпикурейцы превратили простое учение своего великого учителя. Он целиком предался наслаждениям и вообразил, что мудрецом может быть лишь веселый пьяница. Однако он был образован, умен и добр, а искренняя непосредственность рядом с безнадежной испорченностью Клодия и расслабленной изнеженностью Лепида; поэтому Главк любил его больше прочих, а он, в свою очередь, ценил благородные качества афинянина и любил его почти так же, как холодную мурену или чашу лучшего фалернского.
– Противный старик этот Диомед, – сказал Саллюстий, – но у него есть некоторые достоинства – в винном погребе.
– И очарование – в его дочери.
– Правда, Главк. Но мне кажется, это тебя не очень трогает. По-моему, Клодий хочет занять твое место.
– Желаю ему успеха. Красавица Юлия, конечно, ничьими исканиями пренебрегать не будет.
– Ты слишком строг к Юлии. Но в ней действительно есть что-то порочное, в конце концов они отлично подойдут друг для друга. По-моему, мы очень снисходительны к этому никчемному игроку!
– Развлечения странным образом объединяют разных людей, – отвечал Главк. – Он меня забавляет…
– И льстит тебе. Да к тому же делает это мастерски! Он посыпает свои похвальбы золотой пылью.
– Ты часто намекаешь, что он нечист на руку. Скажи, ты и в самом деле так думаешь?
– Дорогой Главк, римский аристократ должен поддерживать свое достоинство, а это обходится не дешево.
Клодию приходится мошенничать, как последнему плуту, чтобы жить, как подобает благородному мужу.
– Ха-ха! Ну, да я теперь бросил играть в кости. Ах, Саллюстий, когда я женюсь на Ионе, то, надеюсь, искуплю безумства юности. Мы оба рождены для лучшей жизни, мы созданы, чтобы служить в более возвышенных храмах, чем хлев Эпикура.
– Увы! – возразил Саллюстий печально. – Что знаем мы?.. Жизнь коротка, за гробом мрак. Нет иной мудрости, кроме той, которая говорит: «Наслаждайся!»
– Клянусь Вакхом, я иногда сомневаюсь, берем ли мы, наслаждаясь, от жизни все, что она может дать!
– Я человек умеренный, – сказал Саллюстий, – и довольствуюсь малым. Мы поступаем как злодеи, опьяняясь вином, когда стоим у порога смерти, но, если б мы этого не делали, бездна казалась бы такой ужасной! Признаюсь, я был склонен к мрачности, пока не пристрастился к вину, – оно вливает в тебя новую жизнь, мой милый Главк.
– Да! Но каждое утро за ней следует новая смерть.
– Верно, похмелье неприятно. Но, будь это не так, никто не стал бы читать книги. Я читаю по утрам, потому что, клянусь богами, до полудня я больше ни на что не годен.
