Наконец он извлек из-под кровати порядочных размеров сундучок с железной оковкой. Нашарив в кармане сермяги ключ, Павел отпер его и стал выбрасывать лежавшую сверху одежду — летнюю и праздничную. Движения его становились все нервнее и торопливее — нельзя было терять времени. Он говорил себе: сегодня ночью, и как можно скорее — или уже никогда! Урядник человек простой и бедный, у него большая семья. К тому же он очень любит выпить. С ним можно сговориться, покуда он не отвез еще Франку в город. А отвезет — пропало, тогда всему конец!
Дрожащими от слабости руками он порылся в сундучке и вытащил из-под одежды довольно большой холщовый мешочек, набитый чем-то твердым и накрепко завязанный шнурком. Зарытую когда-то отцом его под печью кубышку с серебряными рублями Павел давно вырыл и деньги спрятал на дно этого сундучка. Он рассчитывал когда-нибудь выстроить себе на них новую избу или, может быть, приберегал их на черный день, когда придут болезни и старость и он уже не сможет работать. Он помнил хорошо, сколько монет в мешочке. Не такое уж это богатство — чуть больше сотни. Но урядник беден, любит водку, у него дети…
Спрятав мешочек за пазуху, Павел уложил одежду обратно в сундучок и задвинул его под кровать, потом надел сапоги и сермягу. Он очень спешил. Ночи, правда, были уже длинные, но ему надо было до рассвета проехать четыре версты.
Да, но на чем же ехать? Вывести тихонько из конюшни лошадь Филиппа и запрячь ее в телегу? Сделать это можно, — конюшню никогда не запирают, и сторожит ее только Куцый, а Козлюки, наверное, не проснутся и не услышат. Но что-то мешало Павлу взять у Филиппа лошадь — он не отдавал себе отчета, что именно, но ему претила самая мысль об этом. «Взъелись они на нее, как собаки, — думал он. — Правда, есть за что, но кого она больше всех обидела? Меня. А свою обиду я простить могу. Ведь ничего со мной не сталось — не умру!» Да, сейчас он уже был уверен, что не умрет. Боль еще чувствовалась, но он понимал, что от таких болей не умирают.
Он решил не брать лошадь Козлюков. В лодке он скорее доберется, а от берега до дома урядника не больше, как четверть версты.
Он надел шапку, потушив лампу, в сенях нашарил у стены весла и, заперев избу снаружи, стал спускаться к реке.
Прошло несколько часов. Поздний осенний рассвет погасил уже звезды на небе, а над землей и рекой клубился холодный, сырой туман, когда к берегу под горой пристала лодка, в которой сидели двое. Видно, Павлу изменили силы, и он греб слишком медленно, или переговоры с урядником заняли больше времени, чем он рассчитывал, — и потому он вернулся так поздно. Зато вернулся он не один.
Медленно поднимался он наверх. Он был бледен и сильно осунулся за одну ночь. За ним, на значительном расстоянии, шла, сгорбившись, тщедушная женщина, пряча лицо в складках накинутого на голову большого платка.
Когда Павел отпер дверь и вошел в сени, Франка осталась за порогом. Он оглянулся на нее:
— Входи!
Франка прошла за ним через сени и, войдя в комнату, опять остановилась, как слепая, не знающая, куда идти. Павел тяжело сел на лавку и сказал:
— Раздевайся!
Она сняла только платок, открыв разметавшиеся по плечам черные волосы и восковое лицо с синими губами и опущенными веками. Она стояла, бессильно уронив руки, как стоит преступник перед судом, и по всему было видно, что эта женщина подавлена сокрушительной тяжестью стыда. Прошла минута, другая… Веки ее дрогнули, поднялись, и глаза, встретившись с глазами Павла, наполнились слезами. Молча, без единого слова, она сделала два шага к мужу и поклонилась ему земным поклоном, так что волосы ее коснулись пола. Так кланяются крестьяне, когда благодарят или просят о чем-нибудь, и Франка, должно быть, не раз видела это. Склонившись так перед Павлом, она быстро отвернулась, вышла в сени. А он провел рукой по глазам, потом, отняв мокрую ладонь, подпер ею отяжелевшую голову. Так он просидел несколько минут. Франка не возвращалась из сеней. Он встал, распахнул дверь и увидел ее в темном углу: она стояла, припав лбом к стене.
— Иди сюда!
Она покорно вошла и стала перед печью, лицом к нему. Павел сел на лавку и заговорил слабым голосом:
— Вот и на этот раз я спас тебя, хотя ты совершила тяжкий грех… Но я подумал, что если ты там останешься, так уж навеки пропадешь, а здесь, может, еще опомнишься и, может, хотя бы теперь злобы своей испугаешься… И жаль мне стало тебя, ох как жаль… А еще потому я тебя спас, что клялся в костеле не покидать тебя до смерти. А клятва — не шутка! Раз поклялся, — значит, и не оставлю до смерти…
Ему трудно было говорить. Но, так как Франка стояла словно в беспамятстве, он добавил:
— Ну, чего же ты стоишь?.. В хате холод, ты бы печь затопила да чаю заварила… Делай, что хочешь и что нужно. Ты здесь такая же хозяйка, как была…
Какая сила заключалась в его последних словах, почему они так потрясли эту женщину? Она зашаталась, как будто в грудь ей угодила пуля или брошенное сильной рукой копье, колени ее подогнулись, и, багрово покраснев, заливаясь слезами, она упала на пол. Она не вскрикнула, не заплакала громко, не застонала. Нет, припав лицом к полу, она лежала, как мертвая, и только движение ее плеч говорило о том, что она жива: они поднимались и опускались от рыданий, сильных, но таких тихих, что их совсем не было слышно.
Через несколько минут она поднялась и стала разводить огонь в печи. Делала все быстро, старательно и бесшумно. Павел лежал на кровати с закрытыми глазами, а на лавке, ничем не укрытый, в одной холщовой рубашонке, не закрывавшей ни груди, ни босых ног, спал маленький Октавиан. Во время вчерашней сумятицы он, незаметно забравшись сюда, уснул и спал, не просыпаясь, до сих пор. Франка, проходя, увидела, что он съежился от холода, и прикрыла его своим платком.
Не прошло и четверти часа, как она уже несла Павлу чай в зеленоватом стакане. Хотела подать ему, но в странной нерешительности остановилась среди избы: ей вдруг подумалось, что он, пожалуй, побоится пить чай, который она наливала. Но Павел не побоялся — протянув руку, он взял у нее стакан и с жадностью стал пить. Франка издали смотрела, смотрела и вдруг прижала к лицу руки так крепко, словно хотела, чтобы они приросли и навсегда заслонили ее от глаз Павла.
— Напейся и ты, возьми подушку и ложись, — сказал Павел, указывая глазами на одну из двух подушек, лежавших на кровати.
— Не надо, я кофту под голову подложу… И так высплюсь, — тихо возразила Франка.
Павел закрыл глаза. По лицу его видно было, что он смертельно устал. Скоро он крепко уснул.
Козлюки узнали о возвращении Франки утром, когда Ульяна, проснувшись и сразу подумав о брате, захотела его проведать. Подойдя к его избе, она сперва заглянула в окно. Заглянула, всплеснула руками и стрелой помчалась домой. В окно она увидела крепко спавшего Павла; на лавке против него, подложив под голову свернутую кофту, лежала Франка и широко открытыми глазами смотрела куда-то перед собой. Ульяна сразу решила, что тут замешана нечистая сила, и, разбудив своими криками спавшего еще мужа, рассказала ему об этом «чуде». Но Филипп, подумав с минуту, догадался, какие чары и чудеса привели Франку обратно в дом мужа.
— Твой братец рехнулся! — сказал он сердито. Когда он поделился с Ульяной своей догадкой, она расплакалась и сквозь слезы твердила:
— Верно, что рехнулся! Совсем рехнулся! Не думала я, что он такой дурень, такой сумасшедший!
Других объяснений поступку Павла они не находили. Сердились на него, ворчали, ходили как в воду опущенные. У Филиппа даже возник план ехать в город к начальству с доносом на Франку и на урядника, который за взятку освободил ее из-под ареста. Он ходил к старикам советоваться, но дело затянулось, прошло два-три дня — и гнев его поостыл. Да и Ульяну стали одолевать сомнения, ведь Павлюк, когда родители умерли, воспитал ее, дал ей в приданое половину огорода, делал для нее очень много, ссужал деньгами, помогал и делом и советами… Да и в будущем его помощь понадобится — ох и как еще понадобится при такой большой семье и таком маленьком клочке земли!
Размышляя об этом, Ульяна плакала и говорила мужу:
— Слушай, Филипп, а может, лучше нам больше не вмешиваться? Пусть его делает как хочет! На что нам доносить на нее? Пусть ее господь сам накажет! Будем беречь от нее детей и дом… А Павлюку лучше не перечить…
Филипп брюзжал, не соглашался с ней, каждый день грозил, что поедет в город, но не ехал и ничего не предпринимал: он тоже колебался и раздумывал. Помня, как добр к ним был всегда Павел, он не хотел с ним ссориться. Гнев Козлюков и ненависть их к Франке остывали еще и потому, что они совсем не видели ее. Авдотья же, хотя не меньше их возмущалась поступком Павла, не вытерпела и наведалась к нему, чтобы узнать, что слышно у бедняги. Она рассказала, что он поправляется, только еще очень слаб, все лежит и никуда из дому не выходит. А Франка спряталась от нее в темных сенях, так что она ее и не видела. Павел не только здоров, но даже и весел, говорит, что еще два-три дня отдохнет, а потом поедет на тоню. Глядя в окно, он предсказал, что хорошая погода простоит недолго и очень скоро надо ждать сильных ветров и дождя. А когда она, Авдотья, заговорила о Франке, он только головой покачал и весело промолвил:
