И вот в такую-то глухую пору, когда и свету-то всего два часа и не поймёшь, что день, что ночь, когда задули сердитые хивуса и помело снежное курево, и даже охрана в овчинных тулупах попряталась, а страдальцы бедные в ледяном Преображенском соборе, в три погибели свернувшиеся на нарах, дошли до последнего предсмертного отчаяния и сил уже нет ни на злобу, ни на любовь, всепроникающий холод сковал мысли и чувства, и нет ничего в мире, кроме холода и мрака, вот тогда…
А что, ребята, верно говорят, будто на кухне на донышке котла баланды осталось? Проверил бы кто, а? Вот ты, к примеру, на кухне шустришь, чего бы тебе мисочку не принесть?
Вот в такую-то ночь, когда заснуть невозможно от холода и голода, когда мучаешься и ворочаешься, а по всему пространству собора свирепые сквозняки разгуливают, а за окном заледенелым темень кромешная и даже фонари в зоне не светят — электростанция испортилась — вот в такую-то ночь увидали страдальцы, что забрезжил в окне свет. И не простой свет, не электрический и не лунный, а странный, несказанный свет…
Поначалу люди не поняли, подумали, свет в зоне дали, но тогда почему свет движется и движется высоко, вроде бы по стенам? И как-то понемногу становилось от того света теплее на душе заиндевевшим до мозга костей людям, и начинали понимать они, что неспроста это. Кто верил — поднялся и стал молиться, и у других от того света словно бы души прояснели. Завозился, задвигался народ на нарах. «Что такое? Что это?» И в других камерах тоже заметили странное явление, и повалил весь народ на монастырский двор.
А хивуса задувают, курево крутят, столбы снежные завивают, но не это страшно сейчас, иное дивное видение ужасает — странный свет движется по стенам. Издали казалось — с фонарём кто идёт, но потом все увидели — движется по стенам светлая фигура, светлый призрак идёт! А вьюга дует, крутит, гремит, а людям словно нет лютого холода, тепло им и весело стоять под шум вьюжный — радость их греет — светлый кто-то идёт! И тут не до одного, до многих сразу страдальцев дошло, и единый крик раздался из застывших грудей: «Зосима! Зосима!» Крики, шум, вьюга, топот сапогов охранников — всё смешалось. Люди на колени падают, молятся, канон угоднику поют, вопиют: «Святой Зосима, спаси нас!», плачут: «Помоги! Помоги!»
Тут вохра набежала, начальник подоспел, орёт: «Разойдись! Стрелять буду!» Охрана берёт ружьё наизготовку, толпа дрогнула… и тут… И тут — дивным светом вспыхнули поверженные купола Преображенского собора — и оцепенели все. И видят — на кровле собора показалась чудная фигура. И снова возопили страдальцы изо всех грудей: «Зосима! Зосима!» Шум, смятение в толпе, а в небесах стоит грозный гул — торжествует небесная стихия.
Один боец винтовку поднял, нацелился в светлый призрак, но начальник его остановил: «Отставить! Понимать должны: это елекстрическое явление». А всё сильнее свет нездешний, всё ярче разгорается он, и вот уже встаёт световой столб до самого неба, и всё небо сияет, и несутся причудливые снежные вихри в том световом потоке.
Так длилось это некоторое время, потом стал меркнуть световой столб, вот уже едва купола светятся, вот одна святая фигура видится, а вот и она испрозрачнела и исчезла. И разошлись все в молчании: и страдальцы, и стражи их. Но у тех, кто знал и верил, счастливо стало на сердце, забылись тяготы горестной жизни, поняли они, что не оставил их зиждитель сей обители, обращённой в юдоль скорби, — он с ними здесь, он их заступник перед Богом там.
А вы опять не верите, говорите, не было такого и быть не могло, а писатель даже усмехается, что, мол, и сочинено не ахти, сюжетного поворота, видите ли, нет. Кабы я сочинял! Может быть, что и поскладнее придумал. О чуде речь идёт, а вы снова в толк не возьмёте. Иного чуда ждёте. Вот если бы молитвами преподобного лес сам собой срубился и распилился или на каждого по буханке хлеба с неба выпало! Да так бывает только в сказках. А вера не сказка и чудо не сказка. Чудо, повторяю, оно во спасении душ наших. «Вера твоя спасла тебя» — вот в чём чудо. Вера даже с горчичное зерно чудеса творит. А у нас у кого такая вера? Разве что у дедушки, печорского старовера… Садись-ка сюда, дедушка, видишь, мне мисочку с баландой принесли, гонорарий некий, потрапезуем вместе. Бери свою ложку и плошку, знаю, из одной посудины с никонианцем не ешь, да я не в обиде, коли по-твоему так. Посуды у нас разные, а едим мы одну и ту же баланду, да и снедь духовная у нас одна… Ну, Господи, благослови!
ЧУДЕСА ПРЕПОДОБНОГО ОТЦА НАШЕГО АВВЫ ГЕРМАНА
Продолжается соловецкое чудотворство.
И не думал, не гадал, а попал в темницу, в соловецкий карцер на хлеб и на воду. И немного я рассказал, а донёс кто-то из вас, слушателей моих, и пришлось мне внове отстрадать за язык мой длинный. Ну да не впервой…
Двадцатый день оттянул, чуть живым меня оттуда вынули, неделю потом как в тумане шатался, сейчас немного отошёл и опять языком молочу. Таков уж человек — чуть оживел, и за старое.
Как жив остался? Уж и сам не знаю. Бывали дни, что и вовсе хлеба-воды не давали, забыли, видно, или уморить хотели. Чудо меня спасло, самому странно, что такое со мной случилось, но знаю, иначе бы мне не жить.
Карцеров разных, сами знаете, для нашего брата хватает — есть Секирка, есть Зайчики, и в самом Соловецком кремле с древних времён немало подземелий-казематов. Есть даже «аввакумова щель», где ни встать, ни сесть — иные полагают, что протопоп Аввакум там содержался, да пустое это — протопоп в Пустозерском остроге свечой сгорел… В «щель» меня, однако, не сунули, верно, место было занято, а отвели в часовенку, что меж Преображенским собором и Троицким. Света там никакого нет, окна кирпичами заложены, двери плотные, чуть только в одном месте светлая полоска проступает. Никаких окон и утвари там, понятно, нет, одни нары сбоку. Посидел я, погоревал, стал свою темницу ощупывать. Начинаю соображать, что это за часовня такая — в своё время книжки о Соловках через мои руки проходили и литографии старинные помню. Вспоминаю, что вроде бы часовенка эта служила кому-то из соловецких угодников усыпальницей, чьи-то мощи здесь почивают. Легче мне от этой мысли стало, всё вроде не один, не в простой темнице, а в святом месте. Конечно, никакой раки я не нашёл, выбросили всё это, но на стене обнаружил ощупью мраморную табличку и по ней, как слепец руками водя, прочёл: «Авва Герман».
Вот оно что оказалось — очутился я в часовне Германа Соловецкого! Даже весело поначалу мне стало, вспомнилось про щуку, которую бросили в реку. Они хотели мне как хуже сделать, а сделали как лучше — или не радость православному честному праху угодника поклониться? — у его гроба и помереть не страшно! Так я поначалу думал, как и многие из нас думали, на святой остров попав…
Сижу, вспоминаю всё, что знал прежде про авву Германа, — в одиночестве очень мысль прочищается и такое вспоминается, что давным-давно позабыл.
Про Зосиму и Савватия, соловецких чудотворцев, все на Руси знают, а про авву Германа кто? Обошла его молва, и несправедливо, думаю. Ну, да Бог правду знает и воздал авве за смирение его. Сотрудник он великих чудотворцев, сюда их привёл, а сам скромно встал в сторонке, в тиши свой подвиг свершив. Первым прознал он про благословенный остров беломорский и возгорелся мыслию пустынножительства, да сам прост был и неграмотен, но веру имел великую, и стал он перстом указующим. Поначалу прибыл он на необитаемый остров вместе с преподобным Савватием, и жили они вдвоём на Секир-горе шесть лет и покинули остров от глада и туги. После того отошёл Савватий на Выг-реку, где преставился, а Герман встретил преподобного Зосиму и привёл его на остров. С Зосимы и началось монастырское устроение. Таков был Промысл, указавший Герману быть путеводителем святых угодников, коим повелел Господь созидать обитель, а ему, Герману, пребывать в тени их славы.
Что ж, думаю, так мир строится — кому-то на свету быть, а кому-то в тени, один Господь выше всех в нераздельной Славе своей, и, знаю, в сонме угодников соловецких сияет имя Германа высоко, великий он ходатель за нас перед Престолом Божьим, как и святые братья его, Зосима и Савватий. Вспомнил я, что есть и канон ему, и по-своему, как знал, стал его каждоденно распевать, молюсь и кладу поклоны его честным мощам.
Поначалу держался я стойко, а потом стал слабеть, когда хлеб и питие перестали давать. Всё в голове туманится, руки-ноги как ватные, язык во рту распух и к гортани прилипает — я уж железо холодное лизал, всё легче. И сколько так времени прошло — не ведаю. Как узнать — круглый день стоит, и день и ночь щёлка светится. Лежу пластом, шевельнуться нет сил, всё в уме мешается, с превеликим трудом слова молитвы соединяю.
Только вдруг что-то подняло меня, и сел я на нарах. Думаю — вот она, смертушка, пришла! Творю ослабевшим умом молитву и прошу заступничества перед Богом аввы Германа, зде погребённого. И чувствую — не один я во тьме, ещё кто-то есть. И словно чуть дрогнула тьма, и выделяется едва различимая фигура, но не страшно мне — добрый кто-то ко мне приближается. Подошёл ко мне и стал рядом — не вижу, но знаю кто. «Авва!» — хочу произнести, а распухший язык не поворачивается. Протягивает он руку и даёт мне просфору. От глада нестерпимого я ту просфору не крестясь проглотил. Нечто неосязаемое в рот вошло и наполнило всё существо велией теплотой и сладостью, точно вкусил манну небесную. И пропал глад, и стихла боль, и зашевелился мой онемевший язык, плачу и твержу: «Авва, отче, ты не оставил меня…»
