— Это было несколько преждевременно, тётя Эм. При Елизавете Австралию ещё не открыли.
— Знаю. Лоренс говорит, что в те времена протестанты были сущими дьяволами. Католики тоже. И мусульмане.
Динни вздрогнула и постаралась заслонить лицо корсетом.
— Куда положить бельё?
— Куда хочешь. Не наклоняйся так низко. Все они были тогда сущими дьяволами. Страшно мучили животных. Клер понравилось на Цейлоне?
Динни выпрямилась, держа в руках охапку белья:
— Не очень.
— Почему? Печень?
— Тётя, я вам всё объясню, но вы не говорите никому, кроме дяди Лоренса и Майкла. Это разрыв.
Леди Монт погрузила нос в саше, потом изрекла:
— Можно было предвидеть — стоило взглянуть на его мать. Ты веришь в поговорку: «Яблочко от яблоньки…»?
— Не слишком.
— Я всегда утверждала, что семнадцать лет разницы — слишком много, а Лоренс говорит, что люди сначала восклицают: «А, Джерри Корвен!» и больше ни слова не прибавляют. Что у них вышло?
Динни склонилась над комодом, укладывая белье в ящик:
— Я не спрашивала о подробностях, но, по-моему, он — настоящее животное.
Леди Монт сунула саше в ящик и пробормотала:
— Бедняжка Клер!
— Словом, тётя, она вернулась домой для поправки здоровья.
Леди Монт зарылась носом в цветы, наполнявшие вазу:
— Босуэл и Джонсон называют их «богоснедники». Они без запаха. Какая болезнь может быть у Клер? Нервы?
— Ей нужно переменить климат, тётя.
— Но, Динни, сейчас столько англо-индийцев возвращается обратно…
— Знаю. Пока сойдёт и такое объяснение, а дальше видно будет. Словом, не говорите, пожалуйста, даже Флёр.
— Скажу я или нет, Флёр всё равно узнает! От неё не скроешь. Клер завела себе молодого человека?
— Что вы, тётя?
И Динни извлекла из чемодана коричневый халат, вспоминая, с каким выражением лица молодой человек сказал им: «До свиданья!»
— На пароходе? — усомнилась тётя.
Динни переменила тему:
— Дядя Лоренс сейчас очень увлекается политикой?
— Да. Это так тягостно. Что хочешь приедается, если о нём вечно разговаривать. А у вас надёжный кандидат? Как Майкл?
— Он в наших краях человек новый, но, видимо, пройдёт.
— Женат?
— Нет.
Леди Монт склонила голову набок, прищурила глаза и пристально взглянула на племянницу.
Динни вынула из чемодана последнюю вещь — пузырёк с жаропонижающим:
— Вот уж не по-английски, тётя!
— От груди. Его сунула мне Делия. Я болела грудью. Давно. Ты лично говорила с вашим кандидатом?
— Да.
— Сколько ему лет?
— По-моему, под сорок.
— Чем он занимается?
— Он королевский адвокат.
— Фамилия?
— Дорнфорд.
— Я что-то слышала про Дорнфордов, когда была девушкой. Но где? А, вспомнила — в Альхесирасе. Он командовал полком в Гибралтаре.
— Наверно, всё-таки не он, а его отец?
— В таком случае, у него ничего нет.
— Он живёт тем, что зарабатывает в суде.
— Когда тебе меньше сорока, там много не заработаешь.
— Не знаю, он не жаловался.
— Энергичный?
— Очень.
— Блондин?
— Скорее шатен. Он выдвинулся как адвокат именно в этом году. Затопить камин сейчас, тётя, или когда вы будете переодеваться к обеду?
— Потом. Сначала сходим к малышу.
— Хорошо. Его, должно быть, уже принесли с прогулки. Ваша ванная внизу, под лестницей. Я подожду вас в детской.
Под детскую была отведена та же низкая комната со стрельчатыми окнами, где и Динни и сама тётя Эм получили первое представление о неразрешимой головоломке, именуемой жизнью. Теперь там обучался ходить малыш. В кого он пойдёт, когда станет постарше, — в Черрелов или Тесбери, — было ещё неясно. Няня, тётка и бабка образовали вокруг него треугольник, чтобы он мог поочерёдно падать в их восхищённо распростёртые объятия.
— Он не гулит, — заметила Динни.
— Он гулит по утрам, мисс.
— Падает! — воскликнула леди Монт.
— Не плачь, маленький!
— Он никогда не плачет, мисс.
— Весь в Джин. Мы с Клер до семи лет любили пореветь.
— Я ревела до пятнадцати, а после сорока пяти начала снова, — объявила леди Монт. — А вы, няня?
— Некогда было, миледи: у нас большая семья.
— У няни была замечательная мать. Их пять сестёр — все чистое золото.
Румяные щёки няни заалели ещё ярче, она улыбнулась застенчиво, как девочка, и потупилась.
— Смотрите, он скривит себе ножки, — предупредила леди Монт. — Довольно ему ковылять.
Няня, подхватив упиравшегося мальчугана, водворила его в кроватку; он важно нахмурился и уставился на Динни.
— Мама в нём души не чает, — сообщила та. — По её мнению, он будет вылитый Хьюберт.
Леди Монт издала звук, который, как убеждены все взрослые, должен привлекать внимание детей.
— Когда вернётся Джин?
— Не раньше очередного отпуска Хьюберта.
Леди Монт остановила взгляд на племяннице:
— Пастор говорит, что Ален остаётся в Гонконге ещё на год.
Динни, покачивая погремушкой перед ребёнком, оставила без ответа реплику тётки. С того летнего вечера год назад, когда она приехала домой после бегства Уилфрида, она не говорила сама и никому не позволяла заговаривать о её чувствах. Никто, да, вероятно, и она тоже, не знал, затянулась или нет её сердечная рана. Казалось, у неё вообще больше нет сердца. Девушка так долго и упорно подавляла в нём боль, что оно словно ушло в самые сокровенные глубины её существа и биение его стало едва уловимым.
— Теперь куда, тётя? Маленькому пора спать.
— Пройдёмся по саду.
Они спустились по лестнице и вышли на террасу.
— Ой! — огорчённо вскрикнула Динни. — Гловер отряс листья с тутового деревца. А они так красиво дрожали на ветках и слетали кольцом на траву. Честное слово, садовники лишены чувства красоты.
— Просто ленятся подметать. А где же кедр, который я посадила, когда мне было пять лет?
Они обогнули угол старой стены и подошли к ветвистому красавцу лет шестидесяти, поблекшую листву которого золотил закат.
— Мне хочется, чтобы меня похоронили под ним, Динни. Только наши не согласятся. Они потребуют, чтобы всё было чин чином.
— А я мечтаю, чтобы меня сожгли и рассеяли прах по ветру. Взгляните, вон там пашут. Люблю смотреть, как лошади медленно движутся по полю, а за ними на горизонте виден лес.
— «Люблю мычание коров», — несколько некстати процитировала леди Монт.
С востока, из овечьего загона, донёсся слабый перезвон колокольчиков.
— Слышите, тётя?
Леди Монт взяла племянницу под руку.
— Я часто думала, как хорошо быть козой, — сообщила она.
— Только не в Англии: у нас их привязывают и заставляют пастись на крохотном кусочке земли.
— Нет, не так, а с колокольчиком в горах. Впрочем, лучше быть козлом: его не доят.
— Посмотрите, тётя, вот наша новая клумба. Конечно, на ней сейчас мало что осталось — одни георгины, гортензии, хризантемы, маргаритки да немного пенстемон и козмий.
— Динни, как же с Клер? — спросила леди Монт, зайдя за георгины. — Я слышала, теперь с разводом стало легче.
— Да, пока не начнёшь его требовать.
— Но если тебя бросают…
— Сначала нужно, чтобы тебя бросили.
— Ты же сказала, что он вынудил её уйти.
— Это разные вещи, тётя.
— Юристы просто помешаны на своих законах. Помнишь длинноносoго судью, который хотел выдать Хьюберта?
— Он-то как раз оказался очень человечным.
— То есть как?
— Он доложил министру внутренних дел, что Хьюберт показал правду.
— Страшная история! — поёжилась леди Монт. — Но вспомнить приятно.
— Ещё бы! Она ведь кончилась хорошо, — быстро отозвалась Динни.
Леди Монт с грустью взглянула на неё.
Динни долго смотрела на цветы, затем неожиданно объявила:
— Тётя Эм, нужно сделать так, чтобы и для Клер всё кончилось хорошо.
В окрестностях Кондафорда полным ходом шла традиционная шумиха, известная под названием избирательной кампании и, может быть, ещё более нелепая, чем это название. Местным жителям доказывалось, что единственно правильное для них решение — голосовать за Дорнфорда и что будет не менее правильно, если они проголосуют за Стринджера. В общественных местах их громогласно убеждали в этом дамы, сидевшие в автомобилях, и дамы, вылезавшие из машин; дома их призывали к тому же голоса, вырывавшиеся из репродукторов. Газеты и листовки уверяли их, что только они призваны спасти страну. Их приглашали проголосовать пораньше, но лишь один раз. Их непрерывно ставили перед парадоксальной дилеммой: как бы они ни проголосовали, страна всё равно будет спасена. К ним обращались люди, знавшие, казалось, все на свете, кроме одного: каким всё-таки путём следует её спасать. Ни кандидаты, ни превозносившие их дамы, ни таинственные бестелесные голоса в репродукторах, ни ещё более бестелесные голоса в газетах, — короче говоря, никто даже не пытался это объяснить. Оно и лучше. Во-первых, этого всё равно никто не знал. А во-вторых, какое значение имеют частности, когда вся суть в общем принципе? Поэтому не стоит привлекать внимание ни к тому факту, что общее складывается из частностей, ни к той аксиоме всякой политики, что обещать — не значит выполнить. Лучше, куда лучше выбрасывать широковещательные лозунги, дискредитировать противника и величать избирателей самым здоровым и разумным народом в мире.
