Говорили, что близко айсберги. Несколько часов с утра был туман, и каждые три минуты душераздирающе выла сирена. Туман бывает от айсбергов: это он знал.
— Такие вещи иногда случаются, — сказал пастор, — от ощущения вины. Вы чувствуете себя в чем‑то виноватым. С моей стороны было бы бестактно спрашивать, в чем именно. Но если вы хотите избавиться от этого чувства…
А потом еще, когда небо зарозовело:
— Ну, стоит ли так беспокоиться? — спросила мисс Дин. — Да вовсе не стоит.
— Конечно, не стоит.
— Тогда и не беспокойтесь — мы ведь не дети!
— Я бы так смело не утверждал…
Они склонились на поручень, касаясь плечами, и смотрели на море, ставшее разнообразно кровавым. Аркуларис вотще всматривался в горизонт, ища айсберги.
— Во всяком случае, чем нам холоднее, тем тупее наши чувства.
— Надеюсь, вы это не о себе? — спросила мисс Дин.
— Вот… потрогайте мою руку.
— Боже, какая ледяная!
— Ничего удивительного. Я ведь побывал на Полярисе и вернулся!
— Ах, бедненький!
— Согрейте ее.
— Вы позволите?
— Ну, конечно.
— Тогда я попробую.
Смеясь, она взяла его руку в свои ладони: одна сверху, другая снизу, и стала быстро растирать. Палубы обезлюдели, рядом с ними никого, все одевались к ужину. Море потемнело, ветер задул еще холоднее.
— Как жаль, что я не могу вспомнить, кто вы.
— А вы сами — кто вы такой?
— Я — это я.
— Тогда, наверно, я — это вы.
— Не надо философствовать.
— А я и есть сама философия.
Она засмеялась, отодвинулась, натянула плащик на плечи.
Прозвучал горн на ужин: «Ростбиф старой Англии», и они пошли по темнеющей палубе к двери, из которой на палубный поручень падал сноп мягкого света. Когда они остановились у латунного порога двери, Аркуларис вновь ощутил пульсацию двигателей и быстро приложил руку к боку.
- Auf wiedersehen, — сказал он. — Завтра, завтра, завтра.
Аркуларис не мог, совершенно не мог согреться. Судно окружал холодный туман, окружал, казалось, уже много дней.
Солнце почти исчезло, переход ото дня к ночи стал совсем незаметен. Судно тоже, казалось, едва двигалось: будто стало на якорь среди ледяных стен с изморозью.
Чудовищно, но именно потому, что стоял июнь, когда полагается быть теплу, судовая администрация сочла излишним включить отопление! Весь день на нем было тяжелое пальто, и он дрожал, сидя в углу курительной. Зубы стучали, руки посинели. Ночью он навалил одеяла на кровать, закрыл черный глаз иллюминатора и затянул его желтыми занавесками, но всё напрасно. Несмотря ни на что, туман ухитрялся как‑то вползать и хватать за горло ледяными пальцами. Стюард, которого спросили об этом, ответил односложно: «Айсберги». Конечно — каждый дурак и без него это знал. Но сколько же, Бога ради, такое могло длиться? Им к этому времени давно уже пора пройти Большую отмель! И, конечно, не было никакой необходимости прокладывать маршрут в Англию через Гренландию и Исландию!
Мисс Дин, Кларисса, сочувствовала.
— Это просто потому, — говорила она, что ваши жизненные силы подорваны болезнью. Нельзя надеяться, что человек придет в нормальное состояние так скоро после операции! Кстати, когда вас прооперировали?
Аркуларис задумался. Странно, но он не мог точно этого вспомнить. Всё стало несколько смутным: чувство времени пропало.
— Бог знает! — ответил он. — Столетия назад, когда я был лягушонком, а вы — рыбкой. Наверно, во время битвы в Тевтонском Лесу. А, может быть, когда я был неандертальцем с дубиной!
— Вы не думаете, что это случилось еще раньше?
Что она под этим имела в виду?
— Не думаю. Мы на этом проклятом судне уже годы, столетия, целые эпохи. И даже здесь, вы помните, у меня хватило времени побывать несколько раз в ночных путешествиях на Орионе и вернуться. Думаю, кстати, слетать еще дальше. Есть одна милая звездочка слева, когда делаешь петлю вокруг Бетельгейзе: кажется, она как раз на самом краю. Последняя застава конечного. Взгляну на нее и привезу вам перышко мороза.
— Пока вы вернетесь, оно растает.
— Только не на этом судне.
Кларисса засмеялась.
— Мне бы хотелось полететь с вами.
— Обязательно полетите, если только…
Он оборвал фразу и впился в нее взглядом: как она очаровательна, как желанна! Никогда в жизни рядом с ним не было такой женщины, не было ни одной, в ком он встретил бы столь глубокое сочувствие и понимание. Это было чудом, просто — чудом. Нет никакой нужды обнимать ее или касаться губами, сколь бы восхитительны ни были эти мелкие грубости. Достаточно лишь смотреть на нее и, вглядываясь в ее необычайные глаза, ощущать, что она знает его, и всегда знала. Как будто она действительно могла быть его собственной душой.
Но взглянув на нее, в раздумье, он заметил, что она нахмурилась.
— Что‑то случилось?
Она медленно покачала головой.
— Скажите мне.
— Ничего. Мне просто показалось, что вы выглядите не так хорошо.
Аркуларис вздрогнул и выпрямился.
— Что за нелепость! Конечно, боль мне досаждает, и я очень ослаб…
— Не только, не только это. Что‑то вас очень беспокоит.
Она замолкла, а затем с вызовом добавила:
— Скажите мне, вы…
Глаза ее горели, и в них был тот самый вопрос, которого он боялся. Он отпрянул, перевел дыхание, отвел глаза. Но он знал, что это не имело смысла, что он должен будет ей ответить. Он всегда знал, что должен будет ей рассказать.
— Кларисса, — сказал он, — и голос его сломался, несмотря на всё усилие совладать с ним. — Это убивает меня, это отвратительно. Да, это было.
На глазах его выступили слезы: он заметил, что и на ее глазах тоже, и положил ладонь ей на руку.
— Я так и знала, — сказала она, — я знала, но расскажите мне.
— Это снова случилось дважды, дважды, и каждый раз я оказывался всё дальше. Тот же сон о полете вокруг звезды, тот же страшный холод и беспомощность. Та же пугающая свистящая кривая…
Его передернуло.
— А когда вы проснулись, — спросила она спокойно, — где очутились вы, когда проснулись? Не бойтесь сказать мне.
— В первый раз я очутился в дальнем конце обеденного салона. Я держал руку на двери, ведущей в буфет.
— Да, а в следующий раз?
Аркуларис пытался в ужасе закрыть глаза: он чувствовал, что вот–вот сойдет с ума. Его губы шевельнулись раньше, чем он начал говорить, и когда он наконец заговорил, то очень тихо, почти шепотом:
— Я был внизу трапа, ведущего из буфета в трюм мимо холодильной установки. Было темно, и я полз на руках и коленях… полз на руках и коленях…
— Боже! — сказала она, и опять, — Боже!
Его жутко затрясло, он почувствовал, что и руки тоже дрожат от плеч до пальцев. И тогда он безошибочно уловил выражение ужаса, нараставшее в глазах
Клариссы, и выражение понимания, как если бы она увидела… Она сжала его руку еще крепче.
— Вы думаете… — шепнула она.
Они пристально смотрели друг на друга.
— Я знаю, — сказал он, — и вы знаете… Еще два раза, еще три раза, и я увижу перед собой пустую…
Тогда они впервые обнялись — у границы бесконечности, на последней заставе конечного. Они прижались отчаянно, безнадежно, и, рыдая, целовали друг друга, пристально глядя какой‑то миг и снова закрывая глаза. Она целовала и целовала его со страстью, будто на самом деле пыталась передать ему свое тепло, свою жизнь.
— Какая нелепость! — воскликнула она, откинувшись назад и не отнимая ладоней с его лица, ладоней, влажных от слез. — Какая нелепость! Этого быть не может!
— Это есть, — медленно сказал Аркуларис.
— Но откуда вам знать?.. Откуда вам знать, где…
Впервые Аркуларис усмехнулся:
— Не бойтесь, милая, вы хотели спросить, где гроб?
— Откуда вам знать, где он?
— Мне и не надо знать, — сказал Аркуларис. — Я в нем уже почти весь.
Перед тем, как расстаться тем вечером, они заказали несколько коктейлей с виски.
— Устроим веселье! — сказал Аркуларис. — Самое главное, чтобы мы были веселы. Может, и сейчас окажется, что всё вздор, ночной кошмар, и мы оба проснемся! Даже и сейчас, учитывая скорость моих путешествий, у меня еще две ночи! Пока еще так далеко до этой звездочки.
Пастор разминулся с ними в дверях.
— Что так рано почивать отправились? — спросил он. — А я еще надеялся сыграть с вами в шахматы.
— Да, пойдем отдохнуть. А как насчет завтра?
— Тогда завтра, мисс Дин! Спокойной ночи!
Они обошли один раз вокруг палубы, склонились на поручень и смотрели в туман, который был гуще и белей, чем всегда. Судно еле двигалось, двигатели работали медленнее, глуше, дальше, и через равные промежутки времени раздавался траурный долгий дрожащий крик туманной сирены. Море было тихим, волны нежно касались борта судна, и плеск их был ясно слышен в глубокой тишине.
