«Антуан был совсем другим, когда был женихом, — думала Франсуаза. — Но тогда он был офицером и едва замечал своего деда; он равнодушно смотрел издалека на этот завод, который я ненавижу. У него было время думать обо мне. Он давал мне читать книги, объяснял мне их. Он был нежен и мил».
Она вспомнила их свидания на берегу реки, на полдороге между Пон-де-Лером и Лувье. В те времена она очень гордилась тем, что сближала между собою Монтекки и Капулетти. Антуан подарил ей прелестное издание «Ромео и Джульетты» в лиловом замшевом переплете с посвящением «То Juliet». Она всегда любила этот цвет «парм». Прошло два года и это чудесное время привело ее к таким вечерам как сегодня. Ее пальцы тихо скользили по клавишам, она наигрывала мотив из Шумана.
— «Розы, лилии, солнышко, голуби…» — напел Бернар и улыбнулся ей.
Он поднялся, сел рядом с Ахиллом и рассказал, как приходили к нему старухи чистильщицы.
— В сущности, — заключил он, — конечно, они правы.
— «Они правы», — проворчал Ахилл. — Это легко сказать… На свете все правы.
— Не о всех идет речь, — продолжал Бернар, несколько нервничая. — Если бы вы прибавили этим женщинам по двадцать сантимов в час, земля не перестала бы вращаться.
— Двадцать сантимов в час на каждого рабочего, — ответил Ахилл, — это будет целый миллион к концу года.
— Но я еще раз повторяю, — возразил Бернар, — дело идет ведь не обо всей фабрике.
— Ты не сможешь, однако, — вступил в разговор Антуан, отложив в сторону Тьера, — ты не сможешь прибавить одним и не прибавить другим. Иерархия в ремеслах священна. Штопальщица хочет больше зарабатывать, чем чистильщица, прядильщик больше, чем ткач.
— А почему? — не сдавался Бернар. — У них у всех одинаковые желудки, одинаковые нужды.
— Никаких «почему», — решительно заявил Ахилл, пожимая плечами, — это так.
Пробило девять часов. Старик поднялся. Он никогда ни с кем не прощался. Антуан проводил его до калитки. Бернар остался один со своею невесткой; она повертывалась на подвижном табурете с молодой непринужденностью и смотрела на него, улыбаясь дружески, почти как союзнику. Она мало знала его до войны, но часто виделась с ним с тех пор, как перемирие сделало отпуска более легкими. Она внушала ему довольно любопытное чувство — смесь восхищения, симпатии и боязни. Боязни чего? Он не мог бы этого сказать. Она, казалось, всегда готова была довериться ему; может быть, именно этого-то он и боялся. Он был тверд в своей братской лояльности. Да и что могла бы она доверить ему? Антуан обожал свою жену: это был примерный муж.
— Well, Bernard, how are you getting on?[9] — спросила она.
Ее воспитывала англичанка и она всегда говорила по-английски со своими сестрами. Этот язык был для нее языком тайным, интимным. Бернар проживший год в Лондоне, тоже охотно говорил по-английски, и это их сближало. Понимал его и Антуан, но уже хуже.
— Да что, — отвечал Бернар, — стараюсь опять привыкнуть к Пон-де-Леру. Не очень-то это весело.
— «Весело»? — воскликнула она с возмущением. — Ах нет, в Пон-де-Лере вовсе не весело! Хотя я отчасти и была к этому подготовлена. Лувье не так далеко и не очень-то от него отличается. Но если вы женитесь на парижанке, я ее пожалею.
— Вам некого будет жалеть, Франсуаза, успокойтесь, я наверное не женюсь.
— Почему вы это знаете?
— А могу ли я на вас положиться, что вы никому не выдадите моей тайны?
— Да никакой тайны и нет, бедный мой Бернар; все ведь здесь знают, что у вас есть какая-то связь. Вас видали в Париже, да и в других местах, с очень хорошенькой женщиной. Но ведь связь не может продолжаться вечно.
— Нет, конечно, ведь я и сам смертен, но это продолжится, пока она того хочет.
— Правда? — спросила Франсуаза, оживленная и счастливая. — Вы ее очень любите? Она красива?
— Что могу я ответить? Я ведь пристрастен. Но, говоря по чести, ни разу с тех пор, как я ее знаю, я не встречал еще женщины, которую можно бы было с нею сравнить, исключая, может быть, вас, Франсуаза… Нет, это вовсе не идиотский комплимент, у вас действительно есть нечто общее. Я даже часто думал о том, что оба брата Кене увлеклись женщинами одного типа. Только у Симоны есть еще что-то… смелое, чего у вас нет. Преобладающее выражение ваше — это покорная нежность.
«Неужели у меня выражение покорной нежности? — спросила сама себя Франсуаза с любопытством. — А я совсем не чувствую себя такой уж покорной! Мне бы хотелось…»
— Но, Бернар, — сказала она вслух, — почему вы не женитесь на ней?
— Прежде всего потому, что она уже замужем. Да и потом… я не верю в брак.
Франсуаза смотрела на него, наклонившись вперед; она уперлась локтем в колено, подбородок покоился на руке. Это было ее обычное положение, когда она задумывалась.
«Пишет ли он ей? Каждый ли день? Кто-нибудь из Кене может ли быть романтичным? Почему я себя сейчас ощутила точно обманутой? Антуан любит только меня. Вся беда в том, что я скучаю…»
— Но я в отчаянии, — продолжала она громко, — я рассчитывала на вас, чтобы получить подругу по гарему. Вы знаете, тут ведь целый заговор, хотят вас женить на вашей кузине Лекурб.
— Ивонне? Но ведь она совсем еще девочка, не правда ли? Уже целые годы я с нею не виделся. Она всегда бывала в пансионе, когда я приезжал в отпуск. Последнее, что я могу вспомнить о ней, это как я ее качал в саду у Лекурбов. Она была очень тяжелая.
— Она уже вовсе не девочка. Ей девятнадцать лет и она замечательная девушка. Она знает много трудных вещей, она бакалавр и готовится к следующей ученой степени. Сейчас она в Оксфорде… Любопытно, не правда ли? Дети Лекурб оба очень способные. Роже ведь тоже отлично занимается.
— Но, — сказал Бернар, — во всяком случае, ведь они наполовину Кене… А какова она? Хорошенькая? Некрасивая?
— Трудно сказать, у нее красивые черты, но она очень крупна. Она очень увлекается спортом и мне думается, что она уж чересчур развивает мускулатуру. Но она так умна, что это меня даже пугает.
— Вот так портрет! — воскликнул он, засмеявшись. — И ее предназначили мне?
Вошел Антуан, руки его были черны от машинного масла.
— Извините меня, — сказал он, — я был в гараже. Автомобиль сегодня очень скверно поднимался на изволок и мне захотелось осмотреть его вместе с Карлом.
— И что же оказалось? — поинтересовался Бернар.
— Да скверно, совсем не в порядке.
Они поговорили немного об этом, и Бернар распрощался.
Еще накануне было решено, что он будет жить у Ахилла.
— Совсем не изменился Бернар, — сказал Антуан, оставшись с женой наедине. — Когда ему было десять лет, он все спрашивал во время одной стачки: «Дедушка, а если я продам мой велосипед, вы сможете им дать то, что они просят?»
— Это очень мило, — ответила Франсуаза. — А что же дедушка?
— Он рассказывал об этом целых десять лет. Только я так и не узнал, гордился ли он Бернаром или презирал его.
— А я все спрашиваю себя, — задумчиво промолвила Франсуаза, начиная раздеваться, — все спрашиваю, понравится ли здесь Бернару после такого долгого отсутствия.
— Да придется таки привыкать, — отозвался Антуан, смотря на нее с некоторым беспокойством.
Прежде чем лечь, он долго поправлял кран для горячей воды в ванне. Франсуаза читала роман и изредка поглядывала на часы.
Благодаря твердости Бернара чистильщицы получили прибавку; за ними последовали штопальщицы. Ткачи, получавшие более высокую заработную плату, что раздражало другие рабочие корпорации, тоже выставили свои требования: ведь важно было сохранить разницу в плате, не нарушать старинную иерархию ремесел.
Повышение заработной платы влекло за собой и повышение цен на ткани. Бернару Кене было поручено съездить в Париж и осведомить об этом клиентов торгового предприятия «Кене и Лекурб».
По старым воспоминаниям это поручение представлялось ему очень страшным. До войны клиенты были как бы какими-то высшими существами, о которых даже и говорили-то с почтительным ужасом; они с такой легкостью предписывали свои жестокие прихоти фабрикантам, разъединенным и всегда жаждущим работы. При малейшем упорстве Кене всегда угрожал Паскаль Буше. Тогда необходима была весьма сложная дипломатия, жертвы и просьбы, чтобы укротить этих свирепых господ.
— Времена теперь изменились, месье Бернар, — сказал ему старый Перрюель, представитель Кене в Париже.
Действительно, Рош из торгового дома «Рош и Лозерон», которого Бернар боялся более всех остальных (он покупал каждый год более трети всего производства Кене), принял его с необычной кротостью, совершенно несвойственной этому раздражительному человеку. Контора Роша была чем-то вроде простого куба из тонких досок: едва меблированная, она стыдливо пряталась за грудами кусков, доходящими до самого потолка. Эта кладовая была выстроена для склада материи, и сукно господствовало здесь над всем.
