— Как? — удивленно возразил Ванекем. — Вы собирались вложить ваши собственные деньги? Никогда не делайте этого, дорогой мой… Создайте небольшое общество с капиталом в шесть миллионов, из них на три миллиона акций вы поделите со мной; публика подпишется на остальное… Знаете ли, когда я создавал свое дело по ввозу кокосовых орехов, я устроил капитал в десять миллионов, а у меня не было ни кораблей, ни плантаций… И все очень хорошо прошло.
Бернар в задумчивости восхищался этим поэтическим гением Ванекема, из призрачных плантаций и химерических кокосовых рощ умевшего создавать ожерелья для прелестной шеи мадемуазель Фонтэн. Оркестр заиграл «Реликарио», между столами задвигались пары — щека к щеке. Очень красивая женщина в легком головокружении задела стеклярусной бахромой своего волнующегося платья хрустальный стакан; он издал слабый звон. В монотонном ритме скрипок Бернара преследовал шум отдаленных станков, и это было подобно какому-то грустному призыву. Музыка всегда печалила его, в ней он остро ощущал течение времени. Унылый цинизм существ его окружающих возмущал врожденный его пуританизм, свойственный всем Кене.
Ванекем был знаком с двумя мужчинами слева, он наклонился к ним, и у них завязался какой-то профессиональный разговор. Бернар повернулся — перед ним было снова прелестное личико мадемуазель Фонтэн.
— Не находите ли вы, — сказал он ей, — что музыка, даже и самая вульгарная, вдохновляет к одиночеству?… Как искусственна наша жизнь! Разве вам не хотелось бы жить на каком-нибудь далеком острове, Фиджи или Таити, где машины были бы неизвестны, деньги не имели бы своего могущества, но где счастливые нагие дикари танцевали бы в восхитительном тропическом климате?
— «Дитя мое, сестра моя, подумай о прелести жить так далеко вместе…» Так это тоже поется.
— Вы смеетесь надо мной? Всякий раз, как мне случается быть, как сейчас, среди элегантных женщин, среди граненого света, среди мужчин, чересчур хорошо откормленных, я тотчас же начинаю испытывать то горькое, что исходит от удовольствий… Я видел слишком много несчастных.
— Вы большевик? — спросила она.
— Ах нет! — энергично запротестовал Бернар. — Во мне лояльность класса ярко выражена; мой идеал — это римский сенат, когда он только что зарождался, или еще кое-кто из английских консерваторов, у которых очень сильно развито чувство долга… Но я становлюсь смешон и надоедаю вам.
— О нет, — возразила она, — но только одно действительно существует для меня — это театр. Остальное же все…
В это мгновение прекрасные черные глаза мадемуазель Фонтэн оживились.
— Посмотрите на этого молодого человека, что сейчас входит, — сказала она Бернару, — не правда ли, как он красив? Совсем херувим! Я хотела бы, чтобы он играл со мной в «Свадьбе» во время турне этим летом. Но он и слышать об этом не хочет. Его мечта — это «Полиэвкт». Можно лопнуть со смеху.
— Не хотите ли сигару? — предложил Ванекем. — Представьте себе, что я нашел на американских рынках…
Посещение Рошем Пон-де-Лера совершалось всегда по одному и тому же неизменному ритуалу. В десять часов коляска Ахилла (он никак не мог решиться заменить своего старого кучера шофером) ехала на вокзал. Когда экипаж останавливался перед дверью, Ахилл принимал равнодушный вид, внимательно разглядывая груду плохо уравновешенных кусков материи.
— А, вот как, месье Рош! — говорил он так, будто ожидал сегодня человек двадцать одинаково важных людей.
— Вы все так же молоды, месье Ахилл, — говорил Рош, стараясь показать, что он в очень хорошем настроении.
Посетитель садился по одну сторону стола, Ахилл по другую, и они говорили о прошлом, о своей молодости; это продолжалось, по наблюдениям Антуана, очень точного человека, различно — от двадцати пяти до тридцати пяти минут. Одни и те же анекдоты повторялись по нескольку раз в год. Когда Бернар впервые присутствовал на этом спектакле, он изумился, что человек, столь скупой на слова и на время, как его дед, мог терять то и другое в разговорах тем более ненужных, что они были всегда одни и те же. Но, приглядевшись, он заметил, что они играли роль красной тряпки перед глазами быка, только что вышедшего на арену; надобно было чем-нибудь поразить и утомить зверя и, таким образом, отдалить минуту схватки. Рош мог уехать только с поездом в четыре часа дня. Решение он примет только за пять минут до отъезда. Нужно было пока избегать боя.
Приблизительно через полчаса после приезда Роша должен быть появиться Лекурб. Ему суждено было быть одновременно и несчастной лошадью пикадора, предназначенной быть убитой, и цирковым «рыжим», который комическими своими движениями создает веселую и симпатичную атмосферу. Рош находил большое удовольствие в том, как Лекуро доказывал, ссылаясь на самых знаменитых экономистов, самые противоречивые тезисы.
Как только отступал пикадор с проколотым животом, Ахилл делал знак бандерильеро. Эта обязанность возлагалась на Антуана и на его брата. Они должны были пройтись с Рошем по фабрике.
— Мой внук, — говорил Ахилл, — хочет показать вам новую машину.
— Да, — подтверждал Антуан, — ваше мнение будет для меня очень ценным, месье Рош.
— Обязательно, друг мой, в память вашего бедного отца… — говорил Рош. — Ах, как сейчас вижу его… в его черном пальто…
Антуан приводил его через час еле передвигавшего ноги, с огромным отвращением на целый год к зубчатым колесам, кулакам и эксцентрикам; он был почти совсем готов принять удар шпаги.
Завтрак, всегда превосходный, подавали у Ахилла. Там никогда не говорилось о самом существенном, что занимало их в этот день. Присутствие Франсуазы делало невозможной неожиданную атаку. Сначала она делала громадные усилия, чтобы быть любезной, но потом начинала нервничать. Она оставалась совершенно бесчувственной к тому, что Бернар называл «бальзаковской стороной» Роша, бывшего коммивояжера, сделавшегося благодаря внезапной смерти двух своих хозяев главой торгового дома только годам к пятидесяти и обладавшего известной дозой остроумия, но отнюдь не настоящей культурой. Как только завтрак кончался, она отбрасывала всякую принужденность.
— Я сделала то, что вы мне сказали, Бернар, я перечла «Анну Каренину», и я прекрасно понимаю самоубийство Анны. Если бы Вронский с ней был жесток, а не добр, она не покончила бы с собой.
— Вы говорите о театре? — вступал в разговор Рош. — Я не люблю теперешних пьес, но охотно хожу в «Комеди Франсез» смотреть «Друга Фрица» или «Месье Пуарье». Это не так забавно, как в Пале-Рояль, но зато прекрасно и заставляет думать.
Франсуаза становилась отважной.
— Бернар, — говорила она по-английски, — пойдем, пройдемся по саду. Он чересчур скучен.
— Будьте осторожны. Может быть, он понимает.
— Никогда в жизни. Достаточно на него посмотреть.
Антуан взглядом умолял жену успокоиться. Ахилл, не понимая, но догадываясь об опасности, проклинал внутренне этих Паскаль-Буше и предлагал пешком вернуться на фабрику.
Оба старика шли впереди, слегка отдуваясь. Антуан и Бернар следовали за ними, любуясь на камыши, пышно вздымавшиеся и обвивавшие извилины речки. Антуан думал о том, как женихом гулял он здесь с Франсуазой. В тот год у нее было чесучовое платье с фуляровым, голубым с белым горошком, воротником. Как она ему тогда нравилась!.. Она нравилась ему и теперь, какая же странная стыдливость мешала ему это ей повторять? Часто он не одобрял ее поступков и слов, но и этого тоже он не смел ей сказать. Зачем она так странно держала себя за завтраком? Еще утром он просил ее быть посдержаннее. Она была опасна. Он любил ее.
Ахилл продолжал уклоняться от решительного удара до самого того момента, как шум подъезжающей коляски возвещал о предстоящем отходе поезда. Тогда он внезапно выбрасывал «последнюю цену», которую с утра оставлял в резерве, и Рош, приятно удивленный, вытаскивал из кармана книжку ордеров. Бернар провожал его на вокзал и возвращался, с грустью размышляя об убожестве этого дня.
«Какая комедия! — думал он. — Да и нужна ли она? Следовало бы управлять фабрикой как командуют полком — без хитрости, без унижения. Почему не делать всего при полном дневном свете? Это могло бы быть так просто и даже красиво. На что нам нужен, в конце концов, этот Рош?.. Франсуаза была нервна. Это понятно… Если бы я мог склонить Симону выйти за меня, как переносила бы она Пон-де-Лер?»
И неизвестно почему, ему представились ее маленькие лиловые туфельки, что она надела вечером в то единственное путешествие, которое они совершили вместе. Прежде чем лечь, она поставила их перед кроватью, рядышком, такими благоразумными, как у Святой Урсулы Карпаччио.
— Туфелька Симоны под кровлей Ахилла… Нет, это невозможно. И это очень жаль.
