ДЕЙСТВИЕ.
Они встречаются однажды в американском кафетерии «Girls of Wisconsin»[5]. Он через официантку посылает ей записочку, где говорится: «Стоило мне увидеть вас, как я сразу был покорен вашим очарованием. Если я смею надеяться, закажите клубничный мусс. Я пойму. Ваш смиренный обожатель К. Постскриптум: клубничным муссом угощаю я. Vale». Эсмеральда потупилась и заказала клубничный мусс. Из кафетерия они вышли, держась за руки. Сирило сиял от счастья.
– Официант, клубничный мусс, пожалуйста. Ой, что я, кофе с молоком!
Радость Сирило сочилась изо всех его пор, словно пот.
Актеры, закутанные в шарфы, приходят в кафе ночью, после работы.
– Что, много работы?
– Хватает!
Пакито не отказался бы стать режиссером. Среди искусств ото все равно что плавание в спорте. Но актером он бы не хотел стать, потому что в глубине души Пакито очень стеснителен.
В коллеже ему однажды сказали:
– Пакито, мы ставим знаменитую драму Соррильи «Дон Хуан Тенорио».
– Ну и что?
– Отец настоятель, человек умный и опытный, не хочет, чтобы на сцене выступали девушки, даже если это будут сестры воспитанников. Поэтому мы подумали, что ты сыграешь роль доньи Инес.
– Нет, не сыграю.
– Стесняешься?
– Не в том дело. Просто не сыграю и баста. Не сыграю, потому что не хочу. Вовсе я не стесняюсь.
На самом деле Пакито был очень застенчив и чуть что краснел как помидор.
Однажды, когда он был уже подростком, кузина Рената, которая за три года успела сменить двух мужей, сказала ему:
– Послушай, Пакито, хочешь поиграем в жениха и невесту?
Пакито отказался и потом проплакал всю ночь.
Кузина Рената была розовощекая толстушка. Первый раз она вышла замуж за ветеринара, по любви; за толстого большеголового ветеринара, от которого пахло потрохами. Во второй раз она вышла замуж по расчету за дантиста с красивой фигурой, от которого приятно пахло зубным элексиром. Это была нашумевшая история, но рассказывать ее слишком долго.
Актеры приходят в кафе в половине второго. Если они являются раньше, это плохой признак. Актеры, прежде чем заговорить, прочищают горло; некоторые даже харкают. Пакито восхищался тем, как запросто они харкают, и завидовал им.
– Я хотел бы иметь грубый голос, чтобы лучше отхаркивать. И двойной подбородок, чтобы лучше отхаркивать. И темно-серый вязаный жилет, чтобы лучше отхаркивать.
Кузина Рената хвасталась своим нейлоновым бельем, которое можно выстирать над умывальником, а сохнет оно так быстро, что и моргнуть не успеешь. Кузина Рената, несмотря на полноту, была чистюля, и в доме у нее все блестело.
– Говорю вам, у меня в доме все блестит. Пакито восхищался своей кузиной.
– Сеньорита дома?
– Да, сейчас подойдет. Кто ее спрашивает?
– Кузен Пакито.
– Подождите минутку, сейчас она подойдет.
Рената подходила к телефону и любезничала с кузеном.
– Ты прочистил горло?
– Нет.
– Написал тетушке?
– Нет.
– Желудок у тебя в порядке?
– Нет.
За одним из столиков кафе старый худой актер с удоволь-ствием харкает. У пего грубый голос и жилет из темно-серой шерсти.
– Будь у меня двойной подбородок, я бы лучше харкал. Еще бы!
Пакито, как вы уже догадались, зовут вовсе не Пакито. Его зовут Кандидо Кальсадо Бустос, это молодой человек из провинции, немного художник, приехавший завоевывать Мадрид неизвестно каким оружием. В коллеже некоторые называли его Канкальбус. Это было в том дурашливом возрасте, когда подростки забавляются, складывая начальные слоги слов (Кан-каль-бус), как фармацевты, подбирающие названия лекарствам, фармацевты, которые носят очки и у которых вьющиеся волосы.
– Канкальбус, отважный воин, капитаном быть достоин и т. д.
К этому прибавлялось:
– Канкальбус, тореадор, выходи скорей во двор. Пакито поджидали во дворе и избивали. В этом дурашливом возрасте подростки также сочиняют стихи.
– Что я тебе сделал?
– Ничего.
У кузины Ренаты был малыш, от которого пахло пипишка-ми; мыли его редко.
– Ты хочешь, чтобы твой сын, плод моего чрева, умер от воспаления легких?
– Нет, нет, я хочу, чтобы мой сын, жил и рос, а потом стал выдающимся человеком.
– Да будет тебе!
Малыша кузины Ренаты звали Хустинианиы, у него была мордочка крота. Пакито очень жалел малыша Хустинианина. Однажды, разговаривая с Росауритой, он сказал:
– Я так жалею Хустинианина, прямо сердце разрывается.
– Но почему же?
– Право не знаю. Он такой маленький и беззащитный!
– Не говори глупостей! Знаешь, что сказал Шатобриан?
– Нет, не знаю. Что же?
– Что беззащитны мы, взрослые. Пакито задумался.
– Какая глубокая мысль!
Мы иногда зовем Кандидо Кальсадо Бустоса Пакито, а иногда Хулито; главное – договориться.
Росаура, думая о чем-то приятном, ответила:
– Еще какая глубокая!
В кафе, в ночном пестром кружке актеров, обычно усаживается дон Мамед, воробей, которого ничем не проймешь.
– Хе-хе! Полицейских сказал няньке: хе-хе, послушай, мое сокровище, как с тобой обращается сеньорито?
Актер в темно-сером вязаном жилете перебивает его:
– Послушайте, дон Мамед, какого черта вы не заткнетесь раз и навсегда?
Дон Мамед очень удивился.
– Я мешаю?
– Конечно, ужасно мешаете, говоря по правде. Не хотелось мне говорить вам это, но вы несносны со своим полицейским и нянькой.
Дон Мамед умолк и загрустил, как сирота, которого бранят и колотят соседи.
– Ладно, я замолчу, если мешаю; простите, я не хотел вам мешать.
Актер в вязаном жилете тайком улыбнулся, почти ехидно, и снова смачно отхаркнул.
Секунда скорбного молчания повисла в тяжелом воздухе кафе.
Дон Мамед больше чем когда-либо похож на жареную птицу, но теперь уже не хочется схватить его за лапки и съесть с головой и всеми потрохами; он пережарился, как та долька чеснока, которую кладут на сковородку, чтобы отбить горечь оливкового масла.
Сирило, раздобрившись, допустил до себя молодого человека из провинции. Мало-помало он стал находить его симпатичным и наконец – какая загадка человеческая душа, сказал бы дон Серафин, – даже привязался к нему, разумеется, продолжая глядеть на него сверху вниз; то была, так сказать, любовь с высоты птичьего полета, но сильная и покровительственная, как любовь старших братьев к младшим, особенно если младшие слабенькие, болезненные и рахитичные,
– Будем говорить друг другу «ты». Среди товарищей обращение на «вы» неуместно. Оно слишком холодное и казенное, чувствуешь себя, как будто приехал с официальным визитом и застегнут па все пуговицы.
Молодой человек из провинции оробел и взволновался: его назвали товарищем!
– О, большое спасибо! Для меня это большая честь, незаслуженная честь, но не знаю, осмелюсь ли я! Вряд ли я привыкну. У вас уже есть имя, а я… я всего лишь бедный ученик, скромный соискатель!
Сирило почувствовал себя счастливым, но как-то смутно, неопределенно, расплывчато.
– Нет, приятель, нет. Еще чего не хватало! В великой
республике литературы все мы должны побрататься и стоять друг за друга!
– Черт побери!.. Простите, это у меня нечаянно вырвалось!
Молодой человек из провинции постарался хорошенько запомнить прекрасную фразу о великой республике литературы и сплоченности ее граждан.
«При первом удобном случае пущу ее в ход, – думал молодой человек из провинции, – какая великолепная фраза!»
Потом молодой человек из провинции задумался над тем, как писать в статье эту великую республику, с большой или маленькой буквы.
– С большой, я думаю… Сирило поглядел на него.
– Ты что-то сказал?
Молодой человек из провинции вернулся к действительности. Романист милостью божьей, с его вспышками поэзии, с экспозицией, завязкой и развязкой, сказал бы: молодой человек из провинции спустился с заоблачных высот… и сидел невозмутимый, как ни в чем не бывало.
– Нет, нет, ничего, я подсчитывал…
– А!
У Сирило был большой кадык. Молодой человек из провинции отвлекся, думая о кадыке Сирило.
«Наверно, он наполнен кофе с молоком. Нет, я не должен так думать о кадыке Сирило! Сирило – хороший друг! Более того, Сирило может быть моим учителем. Крокетки из трески застревают в кадыке. Выгоним эти мысли из головы!»
У посетителей Артистического кафе были, как правило, торчащие кадыки. Молодой человек из провинции однажды ни к селу ни к городу сказал Сирило:
– Послушай, Сирило, как тебе покажется моя классификация кадыков?
Но Сирило был не в духе и ответил ему:
– Нет, нет, оставь меня в покое с твоими кадыками, я ничего не смыслю в кадыках и не желаю смыслить. Вот у моей тетушки Ампаро – вдовы дона Аполинара, про которого я тебе рассказывал, – было шесть пальцев на каждой руке! И она-то уж разбиралась в кадыках и в зобных железах! Врач ее деревни, каждый раз, как у кого-нибудь воспалялась зобная железа, приходил к ней и говорил: послушайте, донья Ампаро, не пойдете ли вы со мной завтра утром к Антонии, жене Мигеля Лобито, что живет на дороге к кладбищу? У бедняжки, кажется, воспаление зобной железы. И моя тетушка Ампаро никогда не отказывалась. Еще чего не хватало, Гонса-лес! Еще чего не хватало, Гутьеррес! Еще чего не хватало! Вы знаете, что в добрых делах на меня всегда можно рассчитывать. Еще чего не хватало! Врача звали дон Симеон Гонсалес Гутьеррес. Его отец был из Вича, а мать из Сальседы, и потому врач в деревне моей тетушки Ампаро, когда был молод и тщеславен, подписывался Симеон Гонсалес-Вич-и-Гутьеррес-де-Сальседа, но годы сбили с него спесь, и он стал именоваться попроще.
