Долго еще, обремененный свертками и пакетами, я бродил по оживленной, людной части города и оторопело озирался по сторонам. Иногда мне казалось, что я вижу Елену, сворачивающую за угол. Я стремительно бросался туда и обнаруживал совсем незнакомую женщину. Стоял посрамленный. Но вскоре мне опять чудилось, что в толпе на противоположной стороне улицы мелькнула ее фигура. Я перебегал улицу напрямик и – напрасно. Снова обман зрения. Я переставал верить своим глазам.
Измученный и утомленный, я приехал на вокзал перед самым отправлением поезда. Принес вещи, устроился в призрачно освещенном купе. Свертки уложил в чемодан. Мне казалось, что я раздвоился и наблюдаю себя со стороны, замершего с чемоданом на коленях, и непрестанно задавал себе один и тот же вопрос; могла ли это и впрямь быть Елена, – а потом нервозно и с силой нажал на замки чемодана, которые, защелкиваясь, произнесли металлическим голосом: один – да! а другой – нет!
Мы проезжаем сквозь влажный туман по голой, неосвещенной местности. Темно, сыро. Это не ее пора. Впереди у меня бессонная ночь, необозримая, беспощадная, смертоносная пустыня. Мне кажется, живое существо не в силах пережить ее, дотянуть до ее конца. А мне нужно жить и ждать. Жить надеждой, в ожидании. Даже и без надежды.
Уже давно можно было заметить, что Елена стала появляться реже, менее отчетливо, хотя потребовалось немало времени, чтобы я признал этот факт. Стараясь оттянуть подобный вывод, я довольствовался малым и все меньшим в надежде на большее.
Так, раз я прожил целое лето под впечатлением одного-единственного невнятного и молниеносного видения. Как-то в сумерки, проезжая по уже зазеленевшей улице, одной из самых прелестных белградских улиц, я неясно различил стан Елены в белом. Она стояла ко мне спиной. Поза ее показалась мне необычной, и я был уверен, что она не удержится в ней долго. По тому, как Елена стояла, я заключил, что она хочет кого-то окликнуть или громко поздороваться с кем-то вдали, но в тот вечер, как никогда до и после того, я не услышал ее голоса. Так или иначе, мне она показалась величественной, устремленной в пространство, в позе, которая вызвана какой-то неведомой мне потребностью, вся охваченная порывом дать кому-то уходящему, кого я, прикованный к ней взглядом, не вижу, что-то свое и получить что-то от него взамен, получить хоть совсем мало, столько, сколько позволяет ночь и разделившее их расстояние.
Все это я видел одно мгновение, в полутьме, сквозь тень листвы, к тому же из машины, мчавшейся по широкой и пустынной улице. Я и не подумал притормозить или остановиться. Наоборот, я словно мимоходом вырвал всю эту картину из сумерек: пышная крона огромного дерева, тротуар, тусклый фасад белого дома, а на этом фоне размягченный, по-летнему теплый облик женщины, которая безрассудно и щедро отдается чему-то, что скрыто вдали, во тьме, – и унес ее с собой, нажимая на газ, словно вор.
Потом в течение долгих месяцев я носил эту картину в себе. Там неизменно сохранилось все: роскошный, бурлящий жизнью майский сумрак, который длится без конца, город в зелени и девушка в белом платье, раскинувшая руки и устремленная к невидимому собеседнику, – привидение, но вместе с тем и реальная женщина с юной кровью, дорогим именем и привычками, которые полностью соответствуют моим. Все тут, со мной, и все это можно и съесть, и выпить, как вино и фрукты. Но одновременно терзает меня мой голод и моя жажда, невыносимая до безумия, и нет ни малейшей надежды, что когда-либо я смогу их чем-нибудь утолить.
Так, счастливейший человек, я разъезжал по свету с самой прекрасной женщиной, которую можно было видеть лишь в предвечерний час бесконечно долгого дня моего одинокого лета, исполненного самоотречения.
Только осенью обнаружилось, насколько неглубоки корни моих иллюзий и как они недолговечны. И не только осенью. Елена исчезала для меня во все времена года.
Кажется, и путешествия больше не помогают. То, от чего я хочу сбежать, идет со мной повсюду, раньше, чем я, прибывает к цели моего путешествия, встречает на вокзале, ведет в гостиницу и сопровождает по городу. А то, что я тайно, не признаваясь самому себе, хотел бы увидеть, не приходит больше даже во сне. Елены нет. Путешествия утрачивают для меня свою прелесть и смысл.
Последняя моя встреча с ней (странная и незабываемая) произошла, правда, опять-таки во время путешествия.
На скромном пароходике, не задерживаясь подолгу, я посетил несколько средиземноморских городов. Было так хорошо, что я никак не мог отделаться от мысли, будто прощаюсь с тем, что называют красотой и богатством мира. Эта мысль неотступно преследовала меня как навязчивая глухая музыка, подавляющая все голоса окружающей меня жизни, как незаметная, но неистребимая тень в залитый солнцем полдень. Прощай, солнце!
В Стамбуле я должен был встретиться с одним земляком. Мы назначили свидание в большом меховом магазине его друга, армянина. Когда я пришел, земляка еще не было. Хозяин магазина, смугло-желтый, подточенный болезнью, но, видимо, живучий мужчина и отличный торговец, был занят. Мне предложили сесть и подождать. Таким образом, я имел возможность пронаблюдать вблизи, как демонстрировались меха пышной гречанке, восточной красавице, пришедшей в сопровождении маленького, намного старше ее мужа. Какой-то серый, почти незаметный юноша беззвучно подносил целые вороха драгоценных шкурок, от которых исходило студеное дыхание полумрачного склада. Хозяин самолично брал их одну за другой, встряхивал, расправлял перед ними, а потом ловко бросал на пол, простирая точно у ног высокой и полной гречанки, стоявшей в позе укротительницы. При этом он стальным голосом произносил название животного на турецком, греческом или французском языке, отрывисто и по-деловому. «Визон», «визон сафир», «визон саго», «индийский барашек», «каракуль», «пантера», «горностай», «соболь». И после каждого добавлял одно-единственное слово: «Прекрасно!», «Изысканно!», «Современно!», «Редко!» И так шкурка за шкуркой падали на пол; резкие, убедительные слова падали вместе с мехом, приобретая все большую весомость и значимость, а он произносил их в каком-то божественном экстазе, словно говорил: «Небесное светило!», «Бог Саваоф!», «Пресвятая богородица!» (В темном углу магазина, действительно, виднелась маленькая иконка божьей матери!) Уверенный в себе, в своем товаре и Ценах, торговец хотел перехватить и мой взгляд, но я не мог оторвать его от пушнины.
Один за другим распластывались передо мной необычные меха, а вместе с ними проплывали леса, фермы, степи и неведомые края, откуда их привезли. Открывался мир. Мое восхищение было безгранично и уводило меня очень далеко. В душе нарастало неясное ожидание. В какое-то мгновение – я даже не расслышал название меха, произнесенное торговцем, – передо мной возник озаренный солнцем девственный пейзаж и среди него идущая Елена во весь рост. На ней не было платья, но она не была обнажена, а словно колышущейся сеткой прикрыта тем самым пейзажем, среди которого проходила: волнами, дрожащими бликами солнца и воды, свежей листвой. В это мгновение я увидал ее, как никогда раньше, – во всей величественности и красоте.
Не знаю, сколько времени словно в забытьи я наблюдал за Еленой. А когда пришел в себя, торговец все еще продолжал свое перечисление: «выдра», «котик», «канадская куница» – и забрасывал, и забрасывал новыми мехами тот край, где я только что увидел Елену.
С того дня она уже не появлялась никогда.
Может быть, навечно кануло то время, когда я встречал ее при свете дня, просто так смотрел на нее теми же глазами, которыми смотрел на все остальные явления зримого мира. Я видел ее обычно лишь одно мгновение (падающая звезда на летнем небе), а сейчас и того нет, и было бы лучше, чтобы вообще она мне никогда не являлась.
В самые плохие ночные часы – а ночь всегда была мучительной порой в моей жизни – иногда, случается, возникнет что-то, похожее на предчувствие, будто она рядом.
Существует не четыре стороны света, а лишь одна, да и той нет названия. Не известно и не к чему больше спрашивать, что внизу, а что вверху, что за, что перед нами. Я жив, но живу в мире нарушенных пропорций и размеров, живу вне измерений и дневного света. И Елена здесь, но только потому, что я знаю – она откуда-то протягивает мне руку и хочет что-то дать. И я тоже очень хочу протянуть ей свою правую руку и взять маленький, незаметный предмет, который она мне предлагает. Так мы надолго замираем в мучительной позе – одного начатого, а другого даже не родившегося движения, и не знаем, где мы, кто мы, и что происходит, и как в действительности нас зовут. А в моем сознании живо и отчетливо лишь наше желание – одно и то же у обоих. Из-за этого желания я и знаю, что мы существуем, оно – единственное, что нас связывает, оно – все, что нам друг о друге известно.
Но в таком положении долго продержаться нельзя; из него два выхода: или целиком впасть в беспамятство, или пробудиться. На этот раз я пробуждаюсь. Пробуждаюсь и оказываюсь в мире моей нынешней жизни, то есть в мире, где нет Елены. Я живу с людьми, двигаюсь среди предметов, но ее уже ничто не может вызвать.
