Вернулись они оба очень довольные друг другом. Когда капитан-лейтенант спросил у американца, как вел себя его напарник, немногословный американец даже встал.
— Кэптейн, я много блуждал по миру, видел людей, — сказал он коротко и торжественно, — но такого, как этот Джон, я вижу впервые. Это стопроцентный воин. Если бы не он, я бы сто раз погиб. Я могу рассказывать про него целые сутки, но все же не исчерпаю всего. Вот вам первое…
И он рассказал о том, как они приземлялись.
Когда самолет, отвозивший двух смельчаков в тыл противника, дошел до назначенного места, оба они выпрыгнули почти одновременно. Иван Журавлев никогда не прыгал с парашютом, но тем не менее он сделал все, что нужно для прыжка. Несколько секунд спустя оба десантника уже висели на некотором расстоянии друг от друга в воздухе и медленно сквозь вечернюю мглу шли на посадку.
Десантники огляделись. Их несло на перешеек между двумя озерами. Перешеек был закрыт сосновым лесом. Ближе лежала открытая поляна. По ее краю, по самой опушке леса тянулась аккуратная полоска железной дороги. Рельсы бросали широкие тени от закатного солнца. Вдали Гаррисон и Журавлев разглядели полустанок и у моста аккуратную, словно игрушечную, водокачку. Совсем под ногами на сизо-зеленом поле стоял какой-то хуторок с черепичной крышей. Поля были похожи на шахматные квадратики, на них виднелись снопы ржи, составленные в бабки. Белая лошадь, точно маленькая букашка, вытоптала правильный кружок вокруг кола, к которому она была привязана.
Иван Журавлев сидел на парашютных лямках, точно это была его привычная домашняя табуретка, и, как ястреб, вглядывался в местность.
— Слышь, друг! — закричал он еще на высоте метров в пятьсот. — Хутор видишь? Овраг сразу за им видишь? Вон он к лесу протягивается. Видишь три древа коло леса на лугу? Ну вот… Как от зонтика освободишься, дуй, брат, к ноци к тем деревьям. Я там ждать буду. Лунем крицать буду, как лунь, вот так… — И он на всякий случай закричал совой. — Мы с тобой хуторишко этот тово… А когда они огонецек увидят да оттуда побегут, мы к той водокацке да к мостику… А?
Опускались они на землю, когда уже наступали сумерки, но было еще довольно светло, и парашютистов могли заметить. Их и на самом деле заметили. С высоты метров в триста американец увидел, как из дома на хуторе (он был неподалеку от станции) выскочил какой-то старый человек с ружьем. Человек этот пронзительно засвистел — с воздуха парашютисты отчетливо слышали каждый звук внизу, — и двое других мужчин, работавших поодаль в поле, бегом кинулись к хутору. Один из них на бегу заряжал винтовку.
— Я уже подумал, — сказал американец, — что наша песенка спета, ибо пока мы, покачиваясь, пролетали над небольшой березовой рощей, враги смогли бы соединиться на лужайке за рощей и открыть стрельбу. Кроме того, прежде чем вступить в бой, мы должны были как-то разделаться с парашютами, оправиться, занять поудобнее позицию. А у них все было готово. Но тут я увидел нечто совершенно неожиданное, такое, чему я не поверил бы, если бы сам не оказался свидетелем…
На высоте метров в двести Иван Журавлев одной рукой отстегнул лямки парашюта, другой рукой достал из-за плеча свой карабин — и раздался выстрел. Старик как раз добежал до дороги возле маленького колодца. Он только взмахнул руками и упал в канаву. Журавлев стрелял почти отвесно: пуля пробила старика с головы до подошвы.
Двое молодцов бежали с правой стороны. Свесившись на лямках, скобарь выстрелил вторично. Передний — он был в черной шляпе, точно пастор, — сел на траву, уронил свою винтовку, хотел было встать, но сразу обессилел и свалился на бок. Остался третий. Этот в ужасе остановился, схватился за голову и быстро побежал назад; у него не было огнестрельного оружия, он размахивал только ножом. Но Журавлев пронесся как раз над ним совсем низко и с воздуха метнул в него гранатой.
— И вот мы приземлились благополучно, — закончил свой рассказ американец. — Если кэптейн мне не верит, — добавил он, — то после войны я готов отвезти его в это место. Я покажу там все, как было. Я не обижаюсь, если вы мне не верите, кэптейн! Ведь мы о таких вещах читаем только в приключенческих романах и знаем, что это выдумки писателей. Но ведь я видел все это своими глазами. Еще раз говорю вам: такого человека я вижу впервые.
Таким образом, напарник одобрил скобаря. Но и скобарь не охаял боевой повадки своего напарника.
— А, братки! — рассказывал он на камбузе, с удовольствием поедая миску за миской гречневую кашу с конопляным маслом. — Ну цаво я табе про него скажу? Целовек ён добрый, смялой целовек, дужой… С таким хоть к леву в клетку иди, не сробеешь… Сам видишь: в каких клящах были, а выдрались. Знаце, парень добрый.
Ну что ж добавить к этому рассказу? Водокачку до конца войны много раз снимали наши летчики: она оставалась разрушенной. Мост финны кое-как восстановили недели три спустя — до этого поездам приходилось огибать его далеко к северу.
А на лезвии финского ножа, лучшего из принесенных Иваном Журавлевым, вырезана гордая надпись:
«Ахти Вирттанен. Кеггусаари. Да здравствует Суоми до Урала!»
Иван Журавлев очень дорожит этим ножом. Он им вскрывает консервы.
Это очень короткий рассказ. Тем не менее в нем соединены две истории. Впрочем, первая из них до известной меры объясняет вторую. Все же вместе, можно думать, учит тому, как полезно для командира узнать русский язык во всех его наречиях и диалектах, а также тому, какова настоящая русская смекалка и как относятся немцы к нам, советским морякам.
Пейзаж прост, скуп: сосны, песок, железная дорога — пятый километр в тылу у противника.
Задание обычное: достать «языка».
Глубокой осенью, отправляя маленькую группу разведчиков за рубеж, капитан-лейтенант озабоченно сказал старшине при Журавлеве:
— Очень важно, Габов, привести «языка». Понятно? «Язык» нам сейчас вот как нужен. Разбейся, но приведи.
Журавлев удивился новому слову, но, как человек вежливый, не стал надоедать вопросами командиру. Он предпочел в дороге обратиться к старшине.
— Товарищ старшина, — спросил он, легко шагая своими неутомимыми ногами лесника по мокрому октябрьскому бурелому, — чего это командир-то велел? Какого еще языка ему нужно?
— Обыкновенного. Немца. Надо выяснить, какие тут новые части у них стоят.
— Привесть ему немца? Капитану? — почтительно осведомился скобарь.
— Ну да, капитану. Надо сделать, брат Журавлев.
— Да уж коли велено, так, видать, надо! — дисциплинированно заметил Иван Егоров. На этом их разговор и окончился.
Старшине Габову никак не могло прийти в голову, что слово «привести» имеет для прирожденного псковича совсем особое значение, что на севере Псковщины сплошь и рядом говорят: «Я вчера много грибов из лесу привел», или: «Смотри-ка, какую я палку себе привел».
Дальнейшие события развернулись так.
Группа, совершив разведку, пришла без потерь, принеся ценные сведения, небольшие трофеи (шкатулку с документами, новой марки мину от ротного миномета), но немца захватить не удалось. Журавлев же — это за ним водилось, и отучить его от партизанских обыкновений было нелегко — где-то отстал и не вернулся вместе с другими.
Никто особенно не встревожился: медведь в лесу не пропадет! Его даже не вздумали записывать в «без вести пропавшие». Журавлева уже знали.
И на самом деле, утром следующего дня он стал перед Савичем, как лист перед травой.
Из разговора выяснилось, что он «взял маленько левее», наткнулся на тяжелую батарею противника, засек ее местоположение, переночевал в стоге сена, долго следил за лесозаготовками врага (немцы строили там блиндажи на высотке), подсчитал число машин, идущих по дороге в К., — словом, сделал немало. Савич пожурил его за излишнюю предприимчивость, проявленную без разрешения начальства, и хотел уже отпустить, считая разговор оконченным.
— Товарищ капитан! — сказал тогда вдруг Журавлев. — А я к вам там фюрера одного привел…
Савич так и подпрыгнул:
— Как фюрера? Немца? Да что ты говоришь? Чего ж ты раньше молчал? Где он?
Пскович небрежно кивнул за окошко по направлению к лесу, вплотную окружавшему савичевский штаб.
— Да эва, на покрестнях, коло заставы ляжить!
— Лежит? — удивился командир. — Почему лежит? Он что, раненый, что ли?
— Дохлый! — безмятежно ответил Журавлев, тщательно свертывая крученку. — Ну, в превеликую силу доволок; думал, всё мое — не доволоксти!
— Как дохлый? — ужаснулся Савич. — Так на кой же мне черт мертвый немец? И ты его от них сюда мертвого на себе тащил? Голубчик мой, да мне мертвых совсем не надо…
Скобарь перестал крутить табак и, открыв рот, недоуменно воззрился на командира.
— Не, он пёрва живой был… горазд живой. Кусался! Идти ни в жисть не хотел…
