— Атчепись! Что ты ко мне пристала… точно клещ!
Однако названная клещом девушка не отставала и, еще крепче прижимаясь к плечу парня, тихонько охала у него над самым ухом:
— Ой, Клементий, Клементий! Ой, ой, Клементий!
Мужчины молчали; вскоре умолкли также и женщины; все ждали, сдерживая дыхание, одни — сжав губы, другие — широко раскрыв рот. Ждали все… но чего? Действия огня, который, охватывая золотой лентой осиновые дрова, горел сначала низко над землей, а затем стал взлизывать огненными языками все выше.
На полях было пусто и тихо. Облака на западе совсем потемнели и только бледная золотая луна, выплывавшая из-за них, освещала горизонт. Где-то за холмом застучали колеса телеги и затихли вдали; из деревушки доносились лай собак и глухой шум людского муравейника. Ни на одной из дорог, расходившихся на четыре стороны от креста, не было видно ни живой души; только в конце одной из них двери кузницы озарились красным светом и раздалось несколько ударов молота, которые громко и протяжно повторило эхо в ближайшем лесу. Но затем, в течение нескольких долгих мгновений, уже не отзывался и молот кузнеца; зато в низких вербах, росших при дороге, ведущей к кузнице, раза два жалобно прокричал козодой. В кучке людей, толпившейся у огня, около мшистого камня против освещенного креста, мужской свежий голос громко и отчетливо произнес:
— Разве это правда?
Все, даже серьезный и сосредоточенный Петр Дзюрдзя, оглянулись на говорившего: это был высокий красивый Клементий.
— Что такое? Что такое? Что ты болтаешь? — затараторила Розалька.
— Разве это правда, что ведьма придет на огонь? — повторил парень, переступая с ноги на ногу.
Тут все женщины широко разинули рты, а Франка опять застонала вполголоса: «Ой, Клементий, Клементий!» Но седой, худой, низенький Яков Шишка торжественным голосом произнес:
— При дедах, прадедах наших приходила… Отчего же ей теперь не притти?
— Верно! — повторил хор голосов.
Клементий опять переступил с ноги на ногу и уже не так смело, как раньше, заметил:
— Может быть, ее совсем и на свете нет…
— Кого? — воскликнула Розалька.
— А ведьмы… — ответил парень уже неуверенным голосом.
О, на этот раз против такого слишком уже крайнего сомнения вспыхнула целая буря. Розалька, взявшись руками в бока, подскочила к Клементию.
— Нет ведьмы? — закричала она. — А отчего же пропало молоко у коров, а? Отчего пропало? Разве я вру, что пропало? Если я вру, так спроси у родной матери, пропало ли?.. И у Семена спроси, и у Якова, и у всех… Ой! Бедная моя головушка! Капельки молока нет у коров… ребенку дать нечего… а он говорит, что ведьмы нет… Ой, доля моя несчастная! Ой, пакостник ты, недоверок такой, что господи упаси!..
В этот поток бабьих слов и криков Клементий успел вставить еще несколько слов, скорее, кажется, сказанных из зубоскальства и наперекор бабе, чем по убеждению:
— Известно, засуха такая, что сохрани боже, пища плохая, ну, молоко и пропало…
На этот раз к сыну обратился сам священнодействовавший в этом торжественном обряде Петр Дзюрдзя и мягко, но с большой серьезностью заговорил:
— Годзи, Клемент. Коли наши дзеды, прадзеды верили в это, значит, правда. Не бреши напрасно и жди. Может, чудо божье совершится, явится нам, недостойным, и та, что сделала нам такую кривду, придет на огонь этого осинового дерева, на котором повесился Иуда, — собачья его душа, — что выдал в жидовские руки господа нашего Иисуса Христа. Аминь.
На эту тираду ответило несколько громких вздохов, которые заглушил стонущий, звонкий, пылкий голос Розальки:
— А дерево осиновое? Наверно осиновое?
Но Яков Шишка усмирил беспокойную женщину порывистым жестом, и снова в толпе водворилась тишина. В низких вербах у дороги простонал козодой, а в нескольких шагах от стоявших у огня людей заплакал ребенок и послышался слабый детский усталый голос:
— Тя… тя!
Никто не обратил внимания на этот бедный, слабенький голосок, кроме угрюмого Степана, который оглянулся, сделал несколько шагов и с глухим недовольным ворчанием поднял с земли мальчика в рубашке, со вздутым животом, опухшими щеками, пальцами во рту и голубыми глазами, полными слез. Это был единственный сын его и Розальки. Степан поднял его с земли, сердито ворча, но сейчас же крепко обнял ребенка, прижал к груди и прикрыл полой своего кафтана его босые ножки, мокрые от вечерней росы. Дитя склонило бледное, опухшее лицо на отцовское плечо и тотчас же закрыло глаза. Очевидно, оно нуждалось в том хорошем, сладком молоке, которое злая ведьма отняла у коров.
Тишина! На полях и дорогах все еще ни живой души. В кузнице снова послышался стук молота; эхо повторило его в ближайшем лесу; огонь медленно горит в спокойном воздухе и поднимается все выше. Петр подбросил еще порядочную охапку дров. Розальке снова ужасно хочется крикнуть: а дрова осиновые? наверно осиновые? Но она, немножко побаиваясь Петра и старого Шишки, молчит и только нетерпеливо теребит обеими руками свой фартук. Пламя высоко вспыхнуло, свет его упал на крест и заструился по нему множеством золотых змеек, поднимаясь все выше, до самых рук распятья… Увидев крест, внезапно позолоченный пламенем, все присутствующие склонили головы и медленно, набожно перекрестились…
В это мгновение за холмами, на дороге, которая, извиваясь, пропадала в далеком необозримом пространстве, послышалось еще отдаленное, но громкое пение. Пение это плыло мелодичной и широкой волной, разнося нежные и тоскующие звуки по тихой равнине, по пустынным полям и дремлющему миру. Это был женский голое, чистый, сильный и громкий. До собравшихся у огня ясно доносились любовные слова песни:
Через реченьку, через быструю
Подай рученьку, подай милую,
Через болото, через зруденько,
Хадзи до мене, мое серденько…
На лицах людей, стоявших у огня против креста, который теперь казался золотым, отразились различные чувства: удовольствие, испуг, больше же всего любопытство. Даже сам неверующий Клементий широко раскрыл глаза и поднял руку, чтобы перекреститься во второй раз, но от волнения она остановилась в воздухе.
— Идет! Уже идет… — зашептали женщины.
Франка от страха перед ведьмой присела к земле, не переставая изо всей силы держаться обеими руками за кафтан Клементия.
Невидимая женщина, все приближаясь, пела:
— Гдзе ты, дзеучыно, мыслями блудзиш?
Скажи ты прауду, каго ты любиш?
— Ой, знаю, знаю, каго кахаю,
Только не знаю, с ким ся звенчаю!
Тут три жены Дзюрдзей переглянулись, осененные одной и той же мыслью.
— Кузнечиха, что ли? — прошептала жена Петра.
— Да, — шепнула в ответ жена Семена, — никто так не поет, кроме нее.
По телу Розальки с ног до головы пробежала страстная дрожь; против обыкновения она не сказала ничего, только быстро, злорадно, загоревшимися, как угли, глазами посмотрела на мужа. Удивительное дело! Степан так вытянул шею и так весь подался вперед, как будто сквозь холм хотел увидеть ту, чей голос доносился теперь до него. При этом от напряжения мускулов темная кожа его лица совершенно разгладилась, и только морщины на лбу придавали его лицу страдальческое выражение.
На вершине небольшого холма показалась женская фигура, очертаний которой нельзя было еще различить, и начала быстро спускаться с него. Подвигаясь вперед, она пела дальше свою песню:
— Ой, пойду, пойду в лес и лясочки,
Гдзе расцветаюць дробне листочки:
Там я хадзила и гаварыла,
Судзи меня, боже…
Вдруг голос ее оборвался и замолк. Она очутилась в нескольких шагах от разведенного огня и остановилась, как вкопанная.
Теперь при угасавшем дневном свете и блеске пламени ее фигура и лицо выступили с рельефностью изваяния. Это была еще молодая, высокая, сильная и стройная женщина.
Из-под высоко подоткнутой синей юбки виднелись ее сильные босые ноги, ступни которых скрывались в густой траве. Кроме синей юбки, на ней была только грубая рубаха и большой полосатый фартук, обоими концами заткнутый за пояс и наполненный такой массой цветущих трав, что они свешивались на юбку и, цепляясь друг за друга, спадали до самой земли. Тут были: лиловый чебрец, анютины глазки, белый и розовый клевер, звездообразная ромашка и голубой полевой цикорий. Кроме того, она держала в руках огромный сноп растений с длинными твердыми стеблями желтого девятисила и белоснежного золототысячника; этот сноп был так велик, что закрывал почти всю ее грудь и часть лица; из-за вороха виднелась только ее голова, полуприкрытая красным платком, из-под которого со всех сторон выбивались на грубую рубашку, загорелую шею и гладкий узкий лоб густые короткие пряди темных матовых спутанных волос. Ее лицо, полузакрытое цветами и волосами, казалось грубым и обыденным; загорелая, румяная, с алыми губами, полными щеками и вздернутым носом, она сверкала парой больших продолговатых глаз; серые, блестящие, выразительные, они, казалось, говорили, смеялись, ласкали и пели.
