Весёлый голос сказал:
— Немного пересолено, сэр, не правда ли?
Молодой человек, который подал ему тогда платок, опять очутился рядом. Сомс кивнул головой:
— Не знаю, куда мы идём.
— О, все в порядке, сэр! — весело подхватил молодой человек. — Они тоже не знают.
Голос Флёр сказал:
— Здравствуй, папа! Вот и ты!
Точно не она его заставила ждать, а он её!
Молодой человек, приподняв шляпу, пошёл дальше.
Сомс осмотрел дочь с головы до ног.
— Ты у меня аккуратная молодая женщина!
Это его драгоценнейшее в жизни достояние было среднего роста и умеренных тонов. Тёмно-каштановые волосы были коротко острижены; широко расставленные карие глаза вправлены в такие яркие белки, что они блестели, когда двигались, но в покое казались почти что сонными под завесой очень белых век, отороченных чёрными ресницами. У неё был очаровательный профиль, и в её лице нельзя было отметить ничего отцовского, кроме решительного подбородка. Сознавая, что его взгляду свойственно смягчаться, когда он направлен на дочь, Сомс нахмурился, чтобы соблюсти приличествующую истому Форсайту невозмутимость. Он знал, что дочь слишком склонна выгодно пользоваться его отцовской слабостью.
Взяв его под руку, Флёр спросила:
— Кто это?
— Он поднял мне платок. Мы с ним разговорились о картинах.
— Надеюсь, папа, ты не купишь это?
— Нет, — угрюмо проговорил Сомс, — ни это, ни Юнону, на которую ты так засмотрелась.
Флёр потянула его за рукав.
— Ах, уйдём отсюда! Отвратительная выставка!
В дверях они опять встретились с Монтом и его товарищем. Но Сомс вывесил дощечку с надписью «Посторонним вход воспрещается» и едва ответил на поклон молодого человека.
— Так, — сказал он, выходя с дочерью на улицу, — кого ты видела у Имоджин?
— Тётю Уинифрид и мсье Профона.
— А, бельгиец! — проворчал Сомс. — Что в нём находит твоя тётка?
— Не знаю. Он очень себе на уме. И маме он тоже нравится.
Сомс что-то промычал.
— А ещё там были Вэл и его жена.
— Да? — сказал Сомс. — Я думал, они давно уехали обратно в Южную Африку.
— О нет! Они продали свою ферму. Кузен Вэл собирается объезжать скаковых лошадей в Сэссексе. Они купили прелестное старинное имение; приглашали меня к себе.
Сомс кашлянул: новость была ему не по вкусу.
— Какова она теперь, его жена?
— Очень спокойная, но, кажется, милая.
Сомс опять кашлянул.
— Вертопрах он, твой кузен Вэл.
— Ну что ты, папа! Они страшно любят друг друга. Я обещала приехать к ним в субботу и погостить до среды.
— Объезжать скаковых лошадей! — повторил Сомс.
Это само по себе было достаточно скверно, но причина его недовольства заключалась в другом: какого чёрта его племянник вернулся из Африки? Мало им было его собственного развода, так нет же, понадобилось ещё, чтобы его родной племянник женился на дочери его соперника — на единокровной сестре Джун и того мальчишки, на которого Флёр поглядывала только что из-под рычага водокачки. Если не принять мер, Флёр выведает все о его старых невзгодах! Столько неприятностей сразу! Налетели на него сегодня, точно пчелиный рой!
— Я не одобряю этой поездки, — сказал он.
— Мне хочется посмотреть скаковых лошадей, — ответила Флёр, — и они обещали поучить меня ездить верхом. Ты знаешь, Вэл не может много ходить; но он превосходный наездник. Он мне покажет своих лошадей на галопе.
— Уж эти мне скачки! — сказал Сомс. — Жаль, что война не пристукнула их окончательно. Вэл, я боюсь, пошёл в своего отца.
— Я ничего не знаю о его отце.
— Н-да, — промычал Сомс. — Он увлекался лошадьми и умудрился сломать себе шею в Париже на какой-то глупой лестнице. Для твоей тётки это было счастливым избавлением.
Сомс насупился, вспоминая следствие по поводу этой самой лестницы, на которое он ездил в Париж шесть лет назад, потому что Монтегью Дарти уже не мог сам на нём присутствовать, — обыкновенная лестница в доме, где играют в баккара. Выигрыши ли ударили его зятю в голову? Или тот способ, которым он их отпраздновал? Французские следователи очень невнимательно отнеслись к делу; на долю Сомса выпало немало хлопот.
Голос Флёр вывел его из задумчивости:
— Смотри! Те самые люди, которых мы видели в галерее.
— Какие люди? — пробурчал Сомс, хотя отлично понял, о ком она говорит.
— Красивая женщина, правда?
— Зайдём сюда, тут вкусные пирожные, — отрезал Сомс и, крепче прижав к груди её локоть, завернул в кондитерскую. С его стороны это было очень необычно, и он сказал смущённо: — Что для тебя заказать?
— Ох, я ничего не хочу. Меня угостили коктейлем, а завтрак был семиэтажный.
— Надо заказать что-нибудь, раз мы зашли, — пробормотал Сомс, не выпуская её руки.
— Два стакана чая, — сказал он, — и две порции нуги, но не успел он сесть, как сердце снова забило тревогу, побуждая его обратиться в бегство. Те трое… те трое тоже вошли в кондитерскую. Сомс услышал, как Ирэн что-то сказала сыну, а тот ответил:
— Ах, нет, мамочка, прекрасная кондитерская. Самая моя любимая.
И они втроём заняли столик.
В это мгновение, самое неловкое за всю его жизнь, осаждаемый призраками и тенями прошлого в присутствии двух женщин, которых только и любил он в жизни: своей разведённой жены и своей дочери от её преемницы, Сомс боялся не столько их, сколько своей двоюродной племянницы Джун. Она может устроить сцену, может познакомить этих двух детей — она способна на все. Он слишком поспешно стал кусать нугу, и она завязла на его вставных зубах. Прибегнув к помощи пальцев, он взглянул на Флёр. Девушка сонно жевала нугу, но глаза её были устремлены на юношу. Форсайт в Сомсе говорил: «Только начни чувствовать, думать — и ты погиб!» И он стал отчаянно отковыривать нугу. Вставные зубы! Интересно, у Джолиона тоже вставные зубы? А у этой женщины? Было время, когда он её видел всю, как есть, без всяких прикрас, даже без платья. Этого у него никто не отнимет. И она тоже это помнит, хоть и сидит здесь спокойная, уверенная, точно никогда не была его женой. Едкая ирония шевелилась в его форсайтской крови — острая боль, граничившая с наслаждением. Только бы Джун не двинула на него весь вражий стан! Мальчик заговорил:
— Конечно, тётя Джун («Так он зовёт сестру тётей? Впрочем, ей ведь под пятьдесят!»), ты очень добра, что поддерживаешь их и поощряешь. Но, по-моему, ну их совсем!
Сомс украдкой поглядел на них: встревоженный взгляд Ирэн неотступно следил за мальчиком. Она… она была способна на нежность к Босини, к отцу этого мальчика, к этому мальчику! Он тронул Флёр за руку и сказал:
— Ну, ты кончила?
— Ещё порцию, папа, пожалуйста.
Её стошнит! Сомс подошёл к кассе заплатить. Когда он снова обернулся. Флёр стояла у дверей, держа в руке платок, который мальчик, по-видимому, только что подал ей.
— Ф. Ф., — услышал он её голос. — Флёр Форсайт, правильно, мой. Благодарю вас.
Боже правый! Как она переняла трюк, о котором он сам только что рассказал ей в галерее, — мартышка!
— Форсайт? Неужели? Моя фамилия тоже Форсайт. Мы, может быть, родственники?
— Да, вероятно. Других Форсайтов нет. Я живу в Мейплдерхеме, а вы?
— В Робин-Хилле.
Вопросы и ответы чередовались так быстро, что Сомс не успел пошевелить пальцем, как всё было кончено. Он увидел, что лицо Ирэн загорелось испугом, едва заметно покачал головой и взял Флёр под руку.
— Идём, — сказал он.
Она не двигалась.
— Ты слышал, папа? Как странно: у нас одна и та же фамилия. Мы родственники?
— Что такое? — сказал он. — Форсайт? Верно дальние.
— Меня зовут Джолион, сэр. Сокращённо — Джон.
— А! О! — сказал Сомс. — Да. Дальние родственники. Как поживаете? Вы очень любезны. Прощайте!
Он пошёл.
— Благодарю вас, — сказала Флёр. — Au revoir!
— Au revoir, — услышал Сомс ответ мальчика.
По выходе из кондитерской первым побуждением Сомса было сорвать свою досаду, сказав дочери: «Что за манера ронять платки!» — на что она с полным правом могла бы ответить: «Эту манеру я переняла от тебя!» А потому вторым его побуждением было, как говорится, «не трогать спящую собаку». Но Флёр, несомненно, сама пристанет с вопросами. Он искоса поглядел на дочь и убедился, что она точно так же смотрит на него. Она сказала мягко:
— Почему ты не любишь этих родственников, папа? Сомс приподнял уголки губ.
— С чего ты это взяла?
— Cela se voit[13].
«Это себя видит» — ну и выражение!
Прожив двадцать лет с женой-француженкой, Сомс все ещё недолюбливал её язык: какой-то театральный. К тому же в сознании Сомса этот язык ассоциировался со всеми тонкостями супружеской иронии.
— Почему? — спросил он.
— Ты их, конечно, знаешь, а между тем и виду не подал. Я заметила, они глядели на тебя.
