Еще немного наискосок по долине — и мы будем в Отнсе. Отливала голубизной гряда холмов, что тянется от Монмелиана к Даммартену, на одном из них виден был шпиль отисской колокольни. Мы снова слышали журчание Тевы, бегущей меж камней и глыб песчаника и совсем узкой здесь, вблизи своего истока, где она покоится, разлившись в луговине озерцом, обрамленным ирисами и шпажником. Мы быстро добрались до Отиса. Домишко тетушки был сложен из неровных кусков песчаника и сверху донизу увит плетями хмеля и дикого винограда; овдовев, она жила одна, ее владения сводились к клочку земли, которую помогали ей обрабатывать соседи. Что сделалось со старушкой при виде внучатой племянницы!
— Добрый день, тетушка, — сказала Сильвия. — Вот перед вами ваши дети. И они голодные, как волки. — Она нежно поцеловала ее, положила ей на руки сноп цветов и только потом вспомнила, что не представила меня. — Это мой ухажер.
Я тоже поцеловал тетушку, и она сказала:
— А он недурен! И блондин к тому же.
— У него красивые волосы и очень мягкие, — сказала Сильвия.
— Ну, это быстро проходит, но покамест у вас есть еще время, — заметила тетушка. — И ты брюнетка, так что он тебе к лицу.
— Нужно покормить его завтраком, тетушка, — сказала Сильвия и принялась обшаривать шкапы, хлебный ларь, а потом в беспорядке ставить на стол молоко, черный хлеб, сахар, фаянсовые тарелки и блюда, разукрашенные крупным цветочным узором и пестрыми петухами. В центре она водрузила крейльского фарфора миску с молоком, в котором плавала земляника, потом, сделав нападение на сад, собрала дань в виде нескольких пригоршней вишен и смородины и закончила сервировку двумя цветочными вазами на концах стола. Но тут тетушка произнесла сладостные слова:
— Ну, все это только закуска. Теперь дай-ка займусь завтраком я. — И тут же сняла с гвоздя сковороду и сунула в высокий очаг охапку хвороста. — Не вздумай ни до чего дотрагиваться! — сказала она Сильвии, когда та попыталась ей помочь. — Портить такие рученьки, которые плетут кружева потоньше, чем шантильи!.. Ты же мне подарила свое плетенье, а уж я понимаю толк в кружевах.
— Ох, кстати о кружевах, тетушка! Нет ли у вас каких-нибудь старинных, я срисовала бы узор.
— Пойди наверх, в спальню, — сказала тетушка, — поройся в комоде.
— Тогда дайте мне ключи,— попросила Сильвия.
— Вот новости! — возразила старушка. — Ящики не заперты.
— А вот и неправда! Один ящик всегда у вас на запоре.
Прокалив сковородку, тетушка принялась ее мыть, а Сильвия сняла со связки, болтавшейся у той на поясе, ключик тонкой работы и с торжеством показала его мне.
В спальню вела деревянная лестница, вслед за Сильвией я взбежал по ней. О священная юность, священная старость! Кто дерзнул бы запятнать чистоту первой любви в этом святилище верности прошлому? Над простой деревянной кроватью висел написанный в добрые старые времена и заключенный в позолоченную овальную раму портрет юноши с улыбчивыми черными глазами и алым ртом. Он был в егерском мундире дома Конде, и хотя пастель скорее всего не блистала достоинствами, она все же передавала обаяние молодости и добросердечия, сквозившее в его позе с намеком на воинственность, в его розовом приветливом лице с чистым лбом под напудренными волосами. Какой-нибудь скромный живописец, приглашенный принять участие в вельможной охоте, вложил все свое старание и в этот портрет, и в висевший рядом парный овальный портрет молодой жены егеря — прелестной, лукавой, стройной в облегающем открытом корсаже, украшенном рядами бантов; вздернув курносое личико, она словно дразнила птицу, сидевшую у нее на пальце. Меж тем это была та самая добрая старушка, которая стряпала сейчас завтрак, сгорбившись над пылающим очагом. Я невольно вспомнил фей из парижского театра «Фюнанбюль», которые прячут прелестные свои лица под морщинистыми масками и открывают их лишь в конце представления, когда на подмостках вдруг появляется храм Амура, увенчанный вращающимся солнцем, которое рассыпает кругом бенгальские огни.
— Тетушка, тетушка, как вы были хороши! — вырвалось у меня.
— А я разве хуже? — спросила Сильвия. Ей удалось наконец отпереть пресловутый ящик, и она вытащила оттуда пышное платье из поблекшей тафты, которое громко шуршало при попытках расправить складки. — Попробую, пойдет ли оно мне. Наверное, я буду похожа в нем на дряхлую фею, — добавила она.
«На вечно юную сказочную фею», — подумал я. И вот уже Сильвия расстегнула ситцевое платьице, и оно упало к ее ногам. Убедившись, что наряд тетушки сидит на ее тоненькой фигуре как вылитый, она приказала мне застегнуть ей крючки.
— Ох, до чего же нелепо выглядят эти рукавчики в обтяжку! — воскликнула она. На самом же деле, гофрированные и разубранные кружевами, они лишь подчеркивали красоту обнаженных рук Сильвии, а шею и плечи изящно оттеняли строгие линии корсажа, отделанного пожелтевшим тюлем и выцветшими бантами, — корсажа, так недолго облегавшего увядшие ныне прелести тетушки. — Ну, что вы так долго возитесь? Неужели не умеете платье застегнуть? — повторяла она. Вид у нее был при этом точь-в-точь как у сельской невесты с картины Греза,
— Надо бы волосы напудрить, — сказал я.
— За этим дело не станет!
И Сильвия снова начала рыться в комоде. Сколько там было сокровищ, и как все это хорошо пахло, как переливалось яркими красками и скромным мишурным блеском! Два перламутровых надтреснутых веера, коробочки из фарфоровой пасты с рисунками в китайской манере, янтарное ожерелье, тысячи безделушек и среди них — пара белых дрогетовых туфелек с застежками в узорах из искусственных бриллиантов!
— Надену их, если найду вышитые чулки, — решила Сильвия.
Минуту спустя мы уже развертывали шелковые чулки нежно-розового цвета с зелеными стрелками, но голос тетушки и шипенье какой-то снеди на сковородке вернули нас к действительности.
— Скорее идите вниз! — скомандовала Сильвия, не внемля моим настойчивым предложениям помочь ей обуться. Тетушка тем временем выложила на блюдо содержимое сковороды — большой кусок сала, зажаренного в яйцах. Почти сразу Сильвия снова позвала меня наверх. — Быстренько переоденьтесь! — приказала она, кивая на комод, где был разложен свадебный костюм егеря; сама Сильвия была уже полностью одета.
В мгновение ока я превратился в новобрачного былых времен. Сильвия ждала меня на лестнице, и рука об руку мы спустились в кухню. Тетушка обернулась и, вскрикнув: «Дети мои!», заплакала, но тут же начала улыбаться сквозь слезы. Перед ней возникла ее молодость — какое жестокое и сладостное видение! Мы сели подле тетушки, растроганные, даже торжественные, однако очень быстро опять развеселились, ибо добрая старушка, справившись с нахлынувшими чувствами, уже целиком отдалась воспоминаниям о том, как пышно была отпразднована ее свадьба. Она припомнила и песни, — их куплеты, по обычаю того времени, перехватывали друг у друга гости, сидевшие на разных концах свадебного застолья,— и даже простодушную эпиталаму, провожавшую молодых, когда кончались танцы. Мы с Сильвией повторяли эти строфы с их несложным ритмом, с их придыханием и подобием рифм, полные страсти и столь же образные, как строфы Екклесиаста; в то безоблачное летнее утро мы были с нею мужем и женой.
Четыре часа утра; дорога ныряет в овраг, снова ползет вверх. Мы проедем Орри, потом Ла-Шапель. По левую руку должна быть дорога, огибающая Аллатский лес. Однажды брат Сильвии вез меня по ней в своей одноколке на какой-то местный праздник. Кажется, то был день св. Варфоломея. Уже стемнело, по лесным, едва различимым дорогам его лошадка мчалась, будто спешила на шабаш ведьм. Мы выбрались на Мон-Левекское шоссе и через несколько минут остановились перед домом привратника старинного аббатства в Шаалисе. Шаалис, еще одно воспоминание!
В этом старинном прибежище императоров уже нечем восхищаться, разве что руинами монастыря с аркадами в византийском стиле; их последний ряд выходит на заброшенные пруды — все, что осталось от того богоугодного дара аббатству, который именовался некогда мызой Карла Великого. Религия в этом краю, лежащем в стороне от больших городов и дорог, до сих пор хранит отпечаток долгого пребывания в нем кардиналов дома Эсте во времена Медичи; ее особенности, ее обыкновения отмечены чертами галантности и поэтичности, а под арками часовен с изящными нервюрами, расписанных итальянскими художниками, и сейчас еще дышишь воздухом Возрождения. Фигуры святых и ангелов розовыми лепестками расходятся по бледно-голубым сводам, их языческая аллегоричность приводит на ум чувствительные излияния Петрарки и мистические иносказания Франческо Колонны.
Мы, то есть брат Сильвии и я, были чужаками на этом вечере для избранных. Некой весьма родовитой особе, владевшей тогда поместьем, вздумалось устроить представление аллегорической пиесы с участием пансионерок из ближнего монастыря и пригласить на него несколько местных именитых семейств. Сама пиеса отнюдь не напоминала трагедии, что когда-то шли в Сен-Сире, скорее то была попытка воскресить первые лирические опусы, занесенные во Францию еще в эпоху Валуа. Я увидел нечто вроде старинной мистерии. Длинные одеяния участниц различались только цветом — лазурным, гиацинтовым или розовым, как заря. Действующими лицами были ангелы, местом действия — обломки разрушенного мира. Вступавшие друг за другом голоса воспевали блистательные достоинства оледенелой планеты, а ангел смерти повествовал о причинах ее гибели. Из бездны появлялся дух с огненным мечом в длани и призывал всех благоговейно восславить Христа — победителя преисподней. Этим духом была Адриенна, преображенная сейчас уже не только своим новым призванием, но и одеждой. Нимб из позолоченного картона вокруг ее головы — поистине головы ангела — казался нам сияющим ореолом, голос окреп, его диапазон стал шире, а бесконечные фиоритуры на итальянский манер словно вышивали узор из птичьих трелей по строгим фразам торжественного речитатива.
