— Можешь себе представить, в одной нашей Галактике — сотни обитаемых планет! — говорит Жан-Шарль, задумчиво постукивая пальцем по журналу. — Мы похожи на кур, запертых на птичьем дворе и полагающих, что это и есть мир.
— О, даже на Земле мы загнаны в маленький круг, узкий до невозможности.
— Только не теперь. Пресса, путешествия, телевидение, мы живем планетарно. Ошибка заключается в том, что мы принимаем планету за вселенную. В конце концов, к восемьдесят пятому году солнечная система будет исследована… Это не возбуждает твое воображение?
— Честно говоря, нет.
— Ты лишена фантазии.
Я не знаю даже людей, которые живут этажом ниже, Лоранс. Про тех, что в квартире напротив, ей многое, через стенку: течет вода в ванной, хлопают двери, радио извергает песенки и призывы пить «Бананию», муж распекает жену, а она после его ухода — дочь. Но что происходит в остальных трехстах сорока квартирах дома? В других домах Парижа? В Пюблинфе она знает Люсьена, немного Мону, несколько лиц, несколько имен. Семья, друзья, крошечная замкнутая система. И другие системы такие же неприступные. Мир всюду вне нас. Войти в него невозможно. И все же он проскользнул в жизнь Катрин, он ее пугает, и мой долг — ее оборонить. Как примирить ее с тем, что несчастные люди существуют, как заставить ее поверить, что они перестанут быть несчастными?
— Ты не хочешь спать? — спрашивает Жан-Шарль.
Сегодня ее не осенит ни одна идея, нечего упорствовать. Ее улыбка повторяет улыбку мужа:
— Я хочу спать.
Ночной ритуал, веселый шум воды в ванной комнате, кровати пижама, пахнущая лавандой и светлым табаком. Жан-Шарль курит, пока душ смывает с Лоранс дневные заботы. Быстро снять грим, накинуть тонкую рубашку, она готова. (Отличное изобретение — пилюля, которую проглатываешь утром, чистя зубы: все эти процедуры были занятием не очень-то приятным.) На белизне свежей постели рубашка вновь скользит по коже, слетает через голову, она отдается нежным объятиям нагого тела. Радость ласк. Наслаждение острое и блаженное. После десяти лет супружества совершенное физическое согласие. Да, но жизни это не меняет. Любовь тоже гладка, гигиенична, обыденна.
— Да, твои рисунки очаровательны, — говорит Лоранс.
Мона действительно талантлива: она придумала смешного человечка, которого Лоранс часто использует для рекламных компаний, — немного слишком часто, считает Люсьен, лучший мотиватор фирмы.
— Но? — говорит Мона. Она сама похожа на свое создание: лукава, язвительна и изящна.
— Тебе известно, что говорит Люсьен. Нельзя злоупотреблять юмором. Дерево стоит дорого, тут не до шуток— в данном случае цветное фото подействует лучше.
Лоранс отложила две фотографии, выполненные по ее указаниям: высокая роща, таинственная, поросшая мхом, мягкие, роскошные блики на старых стволах; молодая женщина в воздушном неглиже улыбается посреди комнаты, обшитой деревянными панелями.
— Они попросту вульгарны, — говорит Мона.
— Вульгарны, но притягательны.
— Кончится тем, что меня вышвырнут, — говорит Мона. — В этой конторе рисунок уже не котируется. Вы всегда предпочитаете фото.
Она складывает свои эскизы и спрашивает с любопытством:
— Что такое с Люсьеном? Ты с ним перестала встречаться?
— Ничего подобного.
— Ты никогда не просишь у меня алиби.
— Еще попрошу.
Мона выходит из кабинета, и Лоранс снова принимается редактировать текст под картинкой. Душа у нее к этому не лежит. Вот так разрывается работающая женщина, иронически говорит она себе.
(Она разрывалась куда больше, когда не работала.) Дома она подыскивает формулировки, на службе думает о Катрин. Вот уже три дня, как она не думает ни о чем другом.
Разговор был долгим и невнятным. Лоранс спрашивала себя, какая книга, какая встреча взволновала Катрин: Катрин хотела знать, как можно уничтожить несчастье. Лоранс рассказала ей о тех, кто занимается социальной опекой, заботится о стариках и неимущих. О врачах, сестрах, которые вылечивают больных.
— Я могу стать врачом?
— Если будешь хорошо учиться, разумеется.
Лицо Катрин просветлело; они помечтали вместе о ее будущем; она станет лечить детей, их мам, конечно, тоже, но главное — детей.
— А ты? Что ты делаешь для несчастных людей?
Безжалостный взгляд ребенка, для которого нет правил игры.
— Я помогаю папе зарабатывать нам на жизнь. Благодаря мне ты сможешь учиться и лечить больных.
— А папа?
— Папа строит дома для людей, которым негде жить. Это тоже один из способов оказать им услугу, ты понимаешь.
(Отвратительная ложь, но где спасительная правда?) Недоумение Катрин не рассеялось. Почему не накормят досыта всех людей? Лоранс снова принялась расспрашивать, и девочка заговорила, наконец, о плакате. Действительно ли в плакате было дело или за этим скрывалось еще что-то?
Может быть, в конце концов плакат и объяснял все. Власть картинки. «Две трети мира голодают» — и голова ребенка, такая прекрасная, с непомерно расширенными глазами и сжатым ртом, таящим ужас. Для меня это только знак — знак того, что борьба с голодом продолжается. Катрин увидела голодного сверстника. Я вспоминаю, какими бесчувственными мне казались взрослые, — мы столького не замечаем, то есть мы замечаем, конечно, но проходим мимо, потому что сознаем свое бессилие.
Какой прок — на этом пункте, в порядке исключения, сходятся папа и Жан-Шарль — от угрызений совести? А та история с пытками, от которой три года тому назад я заболела, — к чему она привела? Мы вынуждены привыкать к ужасам, творящимся в мире, слишком уж их много: откармливание гусей, линчевание, аборты, самоубийства, истязания детей, дома смерти, девушки, искалеченные варварскими обрядами, расстрелы заложников, репрессии — видишь все это в кино, по телевизору и тут же забываешь. Со временем все это, безусловно, исчезает. Однако дети живут в настоящем, они беззащитны. Нужно было бы думать о детях, не следовало бы вывешивать на стенах подобные фото, говорит себе Лоранс. Гнусная мысль. Гнусная — словечко из моего лексикона пятнадцатилетней девочки. Что оно значит? У меня нормальная реакция матери, оберегающей дочь.
— Папа вечером тебе все объяснит, — заключила Лоранс.
Десять с половиной лет: самое время, чтобы девочка немного оторвалась от матери и сосредоточилась на отце. Он лучше, чем я, найдет удовлетворительные аргументы, подумала она.
Вначале ей было неловко от тона Жан-Шарля. Не то чтоб ироничного или снисходительного — патерналистского. Потом он прочел целую лекцию, очень ясную, очень убедительную. До настоящего времени люди на земле были разобщены, они не справлялись с природой, были эгоистами. Этот плакат — доказательство того, что мы хотим все изменить. Сейчас мы можем производить гораздо больше продовольствия, чем раньше, быстро перевозить его из богатых стран в страны бедные: есть организации, специально занимающиеся этим. В голосе Жан-Шарля появились лирические ноты, как всегда, когда он говорит о будущем: пустыни покрылись злаками, овощами, фруктами, вся земля стала землей обетованной; откормленные молоком, рисом, помидорами и апельсинами, все дети широко улыбались. Катрин слушала как зачарованная: она видела праздничные сады и поля.
— Через десять лет не будет ни одного печального человека?
— Так нельзя сказать. Но все будут сыты. Все будут гораздо счастливее.
Тогда она сказала проникновенно:
— Я предпочла бы родиться через десять лет.
Жан-Шарль рассмеялся, гордый ранним развитием дочери. Он удовлетворен ее школьными успехами, слезы не принимает всерьез. Дети нередко теряются, переходя в шестой класс, а ее латынь занимает, по всем предметам у нее хорошие отметки. «Мы из нее кого-нибудь сделаем», — сказал мне Жан-Шарль. Да, но кого? Сейчас это ребенок, у которого тяжело на душе, и я не знаю, как ее утешить.
Звонит внутренний телефон. «Лоранс? Ты одна?» — «Да». — «Я зайду поздороваться». Он будет меня упрекать, думает Лоранс. Она и правда не уделяет ему внимания; после отпуска нужно было наладить дом, ввести Гойю в курс дел, Луиза болела бронхитом. Уже полтора года прошло после праздника в Пюблинфе, на который по традиции не пригласили ни мужей, ни жен. Они много танцевали вместе — он отлично танцует, — целовались, и чудо повторилось: огонь в крови, головокружение. Они оказались у него в квартире. Вернулась ока только на заре, притворяясь пьяной, хотя ничего не пила, она никогда ничего не пьет; совесть ее не мучила: Жан-Шарль ничего не узнает, и продолжения не будет. Потом начались бурные переживания. Он меня преследовал, он плакал, я уступала; он рвал, я страдала, высматривала красную «жюльетту», висела на телефоне; он возвращался, он умолял; оставь мужа— никогда; но я люблю тебя; он меня оскорблял, уходил, я ждала, надеялась, теряла надежду; мы вновь обретали друг друга; какое счастье, я так страдал без тебя, а я без тебя; признайся во всем мужу — никогда… Туда, обратно, туда, обратно, и всякий раз приходишь к тому же самому…
