%% не играют никакой роли! Просто я написал 4-актную, а не 3-актную. Я бы рад и 2 акта сделать, но не делается.
Сообщите мне наконец: будут вахтанговцы ставить „Зойкину“ или нет? Или мы будем ее переделывать до 1928 года? Но сколько бы мы ни переделывали, я не могу заставить актрис и актеров играть ту Аллу, которую я написал. Ту Зойку, которую я придумал. Того Аллилуйю, которого я сочинил. Это Вы, Алексей Дмитриевич, должны сделать.
Я надеюсь, что Вы не будете на меня в претензии за некоторую растрепанность этого письма. Я очень спешу (оказия в Москву), я переутомлен.
На днях я студийной машинистке начну сдавать для переписки новую „Зойкину“, если не сдохну. Если она выйдет хуже 1-й, да ляжет ответственность на нас всех (Совет в первую очередь!).
Пишу Вам без всякого стискивания зубов. Вы положили труд. Я тоже.
Привет. Ваш М. Булгаков. Адрес: Москва, Мал. Левшинский пер., 4, кв.1. В Москве я часто бываю. Приезжаю с дачи. 26 июля 1926 г.». (Публиковалось по автографу в книге: Петелин Виктор. Россия — любовь моя. Издание второе, дополненное. М., 1986. Там же было указано, что автограф хранится в ЦГАЛИ, ф.2417, оп.1, ед. хр.528.)
3 августа Попов настаивает на своем:
Здравствуйте, уважаемый Михаил Афанасьевич!
Большое письмо Ваше получил и очень сожалею, что переутомление, нервность, а главное, Ваше недоверие к театру, в который Вы отдали пьесу, мешает деловой и продуктивной работе. Результат этого недоверия — то, что Вы видите злую волю совета в том, что он напряженнейшим образом работает над пьесой и привлекает Вас к этой работе. В своем недоверии и раздражении Вы доходите до того, что сомневаетесь в том, что мы хотим ставить Вашу пьесу. Что за глупости?! Михаил Афанасьевич! И при чем здесь 1928 год?! Пьеса в работе находилась два с половиной месяца и будет кончена в обычный для нас срок (три с половиной-четыре месяца), и Вы это прекрасно знаете…
…Относительно того, что последние два акта просто не сыграны, а стало быть, и не нуждаются в переделке, — я думаю так — если сыграны 1-й и 2-й акты, то почему не быть сыгранным 3-му и 4-му актам? А? Может быть, они труднее? И требуют большего мастерства от актеров и режиссера?
Думаю, что, несмотря на Ваше пленение «квалифицированной публикой», у Вас есть своя голова на плечах и Вы прекрасно знаете, что 3-й и 4-й акты гораздо легче в смысле актерском и режиссерском.
…1. У нас не может быть желания угробить автора, ибо тем самым мы угробливаем себя.
У нас не может быть желания «канителиться» с пьесами, ибо это бьет по бюджету.
И, наконец, у нас не может быть меньшего чутья, опыта и знания, чем у «квалифицированной публики», ибо тогда она бы «ставила», а мы бы смотрели.
…Нужно и можно сделать три акта. Газолина, третьестепенную фигуру, увеличивать преступно, т. к. это противоречит основным нашим желаниям, т. е. стремительному разворачиванию интриговой пружины во второй части пьесы, а мы будем заниматься «характеристикой» третьестепенного персонажа.
…Невыполнение плана совета в целом поведет к мешанине, к тому, что и у режиссера, и у актера осенью вспухнет голова (как у автора сейчас), и вместо работы будет сплошная «дискуссия»…Помню Ваши слова, когда Вы «на перекладных» писали пьесу и говорили: «Излишнее многословие вы всегда можете сократить».
А то, что «ландышами пахнет» и «Зойка — вы черт!» являются «лучшими фразами», позвольте Вам, Михаил Афанасьевич, не поверить и приписать это вкусам «высококвалифицированной», а не Вашему личному вкусу.
Ну, желаю Вам по возможности поправиться на даче. Если Вы мне черкнете вкратце о переделках и последовательно их изложите, то я был бы Вам благодарен., т. к. смог бы здесь кой-что «прикинуть» и поработать, а то осенью будет спешка, а здесь хорошо работается и думается. Я здесь до 20–22 августа. Жму Вашу руку. А. Попов.
11 августа Булгаков подробно описывает ход работы над пьесой: «Переутомление, действительно, есть. В мае всякие сюрпризы, не связанные с театром, в мае же гонка „Гвардии“ в МХАТе 1-м (просмотр властями!). В июне мелкая беспрерывная работишка, потому что ни одна из пьес еще дохода не дает, в июле правка „Зойкиной“. В августе же все сразу. Но „недоверия“ нет. К чему оно? Силы студии свежи, Вы — режиссер и остры и напористы (совершенно искрение это говорю). Есть только одно: Вы на моих персонажей смотрите иными глазами, нежели я, да и завязать их хотите в узел „немного“ не так, как я их завязал. Но ведь немного! И столковаться очень можно.
Что касается Совета, то он, по-видимому, непогрешим.
Я же, грешный человек, могу ошибиться, поэтому с величайшим вниманием отношусь ко всему, что исходит от Вас. Надеюсь, что ни дискуссии, ни войны, ни мешанина нам не грозят. Я не менее Студии желаю хорошего результата, а не гроба!
И вот в доказательство сводка того, над чем я сейчас сижу: „Увеличение Газолина“ преступно. Побойтесь Бога! Да разве я не соображаю, что, когда нужно сжимать и оттачивать пьесу, речи быть не может о раздувании 2-го персонажа? Я просто думал, что Вы поймете меня с полуслова. Дело вот в чем: ведь МУРа (учреждения) не будет, и Газолин наведет из мести Херувиму МУР на квартиру Зойки.
Не бойтесь: никакого количественного увеличения, а эффекту много. На вас же работаю, на Совет! На поднятие финального акта. Согласны? Но лучше по порядку…»
И Михаил Афанасьевич подробно рассказывает режиссеру, что он сделал, что сократил, убрал совсем, особенно подробно говорит о значительности четвертого акта, который требовали резко сократить:
«4-й акт. Начинается громом кутежа. Фокстрот на сцене и т. д. Но вот в чем дело: скандал Аллы с Гусем на публике (как этого хочет Совет) провести крайне трудно. Я уже примерял, комбинировал, писал, зачеркивал (продуктивная работа, Алексей Дмитриевич). Гостей нужно удалить (Роббер, Мертвое тело) после награждения червонцами, и тогда уже тоскующему неудовлетворенному Гусю Аметистов подает Аллу как сюрприз. На закуску, так сказать. Их скандал, тоска Гуся, убийство, побег Херувима, Манюшкин, Аметистова и появление Газолина с Пеструхиным, Ванечкой и Толстяком. Газолин бушует: „как вы пустили (упустили) бандиты Херувима“. Мифическую личность из пьесы вон! Берут Аллилую, всех уводят, квартира угасает. Конец.
Так: 3-й и 4-й акты одновременно в работе. Завтра машинистка уже начнет переписывать 1-й и 2-й акты.
При всем моем добром желании впихнуть события в 3 акта, не понимаю, как это сделать. Формула пьесы, поймите, четырехчленна!
Во всяком случае, поднятия последних актов мы добьемся. У актера и режиссера голова пухнуть не будет (у меня она уже лопнула). Рад, если пьеса пойдет „срочно“…»
В крайнем случае, Булгаков советует Попову 3-й и 4-й акты пустить в виде двух картин (один акт). Просит извинить за небрежность письма: «Спешу: „Зойкина“ задавила» (ЦГАЛИ, ф.2417, оп. 1, ед. хр. 528. Впервые в книге: Петелин В. Россия — любовь моя. Издание второе, доработанное. М., 1986, с. 256–258).
Булгаков работал быстро и самоотверженно; вскоре второй вариант первой редакции «Зойкиной квартиры» был перепечатан, а вернувшийся из саратовской деревни Алексей Попов приступил к репетициям. И вот тут начались мучения. Режиссер по-прежнему добивался от артистов, чтобы они были «прокурорами» своих персонажей, обвиняя и разоблачая их в каждой реплике, в каждом жесте, а Булгаков всеми средствами пытался внушить все тем же актерам, что пьесу надобно играть «тоньше», не так вульгарно социологически, как это предлагал режиссер. Да и по своим идеологическим убеждениям они, Попов и Булгаков, были разными, если не враждебными…
Н. Зоркая в книге «Алексей Попов» подробно рассказывает о становлении идейно-художественных взглядов замечательного режиссера, оставившего добрую память о себе и в театре, и в кино…
Еще в юности Попов целыми часами мечтал «о будущей жизни в театре, о высоких, благородных чувствах», которые ему «хотелось пробуждать в людях — зрителях». Попов — из бедной семьи, из саратовской «глубинки», из среды, казалось бы, далекой от искусства. Свою трудовую жизнь он начал чертежником в конторе Рязано-Уральской железной дороги. В четырнадцать лет он впервые побывал в театре, посмотрел «Без вины виноватые» и был покорен этим «волшебством» — театральным представлением. Наконец, увидев в «Гамлете» замечательного трагика Дмитрия Карамазова, последнего из могикан, по словам Н. Зоркой, «сценического романтизма», твердо решил стать актером, посвятить свою жизнь театру. В жизни своей он был застенчив и самолюбив, знал «башмаки дырявые», его привлекали героика и романтизм, характеры крупные, сильные, положительные в своей созидательности.
7 июля 1919 года Алексей Попов в письме своему другу А. Чебану признается: «Я, как говорится, „из оптимизма не вылезаю“. Убеждения мои коммунистичны до крайности. Живя в дыре, сталкиваясь с „властью на местах“, живя впроголодь, чувствуя на спине своей разруху, уставши от революций, я все же говорю: да здравствует Советская власть или, вернее, власть пролетариата!!! Я буду грустен и убит, если произойдет переворот… Я дошел до того, что не могу себе представить честного и объективного интеллигента, который хотел бы победы Колчака, Деникина или союзников, этих авторов Версальского мира… Я бы хотел служить человечеству, но это возможно будет через 200 лет, когда будет царство социализма, а сейчас нам, слугам господствующего класса, приходится служить тому классу, который берет власть, и я предпочитаю служить классу пролетариата, потому что этот класс ведет к раскрепощению людей, потому что этот класс, победив противника, убьет его и тем самым прекратит всякую возможность борьбы, а если победит класс угнетателей, то он не убьет своего врага, потому что ему это невыгодно, а поработит его и тем самым создаст причину новых и новых потрясений и битв. Нет ничего подлее нашей интеллигенции и нашего технического персонала, который работал при Николае в 100 раз больше и не кричал, что ему мешают и его душат и что он не может в таких условиях что-либо творить, а теперь сидит и ждет… и шипит и стал ужасно „свободолюбив“, „принципиален“. Раб! С рабской психикой! Раб, которого освобождают от господина, но он так привязан и предан, что отказывается принять „вольную“…» (См.: Н. Зоркая. Алексей Попов. М., Искусство, 1983, с.85–86.)
