Так управлялась и жила эта маленькая община молодых людей Хотя иерархический строй требовал, чтобы каждый строго придерживался своего места и своих обязанностей, но он же поощрял и стремление к достижению более высокой ступени. Остаться на второй год на том же курсе в семинарии было куда позорней, чем в любом другом учебном заведении. А получить какое-нибудь незначительное повышение, или посвящение хотя бы в самый низший чин, означало не только божью милость, но и крупный шаг вперед.
Много лет спустя Людас Васарис с удовольствием вспоминал некоторые эпизоды семинарской жизни. Хотя в семинарии была благоприятная почва для раболепия, угодничества и лицемерия, но многое способствовало и закалке воли. Там он приучился к пунктуальности, к порядку и привык не бояться хоть и не тяжелой, а все же черной работы. Охотно вспоминал он, как, повязав белый передник, на цыпочках тащил огромный горшок со щами или с кашей, как с грохотом отправлял уполовник назад, в «пекло», если обнаруживал в нем червяка или еще что-либо несъедобное. Вспоминал он и вытирание пыли и мытье полов и с той поры, в случае надобности, никогда не уклонялся от черной работы.
Много времени отнимали у семинаристов молитвы, духовные упражнения, заботы о поддержании порядка и другие обязанности, но большая часть его отводилась на учение. Первокурсники почти не сталкивались со специальными предметами, если не считать некоторых частностей литургики. Самым главным для них было изучить польский и латинский языки.
Уже с первого дня официальным языком в семинарии считался польский, и все предметы преподавались по-польски. В первое полугодие, к рождеству, семинаристы уже все понимали, а к концу учебного года и говорили по-польски. Хуже обстояло дело с латынью. Только после двух лет ежедневных занятий они кое-как начинали разбираться в учебниках философии и богословия, священном писании и текстах из литургики. Однако язык классической латыни так и оставался для них недоступным. На первом курсе юноши изучали еще всеобщую историю и, кроме того, немного занимались литовским языком.
Тогда в семинарии еще не проходили полной гимназической программы, и никаких прав она не давала. Поэтому бросившие семинарию не могли поступить в другое учебное заведение, и для них оставался один путь — в аптекарские ученики. Зато окончившим гимназию в семинарии предоставлялись привилегии и принимали их прямо на третий курс.
Редкий семинарист занимался чем-нибудь сверх программы. Не хватало времени, да и никто не поощрял к этому. Все-таки некоторые учились французскому или немецкому языку, еще больше находилось охотников учиться музыке — игре на скрипке и на фисгармонии.
III
Жизнь, которую вел в семинарии Людас Васарис со стороны могла бы показаться бесконечно тоскливой и скучной. С раннего утра и до вечера через каждый час, а порою и через полчаса звонил колокол; каждый день медитации длинные молитвы, уроки, silentium'ы… Так проходили неделя за неделей, месяц за месяцем, и это однообразие могло бы надоесть хуже горькой редьки. Но в действительности было не так. Нигде так быстро не бежало время, дробимое ударами колокола, как в семинарии. Скучать было некогда и хотя отдельные части дневной программы приедались, все же день, неделя, месяц проходили непостижимо быстро Первокурсники то и дело сталкивались с чем-нибудь новым, непривычным. Так незаметно прошло рождество с торжественным богослужением, великий пост с длинным покаянным каноном и крестным путем, когда им приходилось по два часа томиться в соборе, прошла страстная неделя с еще более длинными службами, прошел и светлый праздник Христова воскресения. Великим постом у семинаристов была вторая трехдневная реколлекция, которую Людас Васарис соблюдал более сознательно, так как уже понимал по-польски и вникал в смысл духовных бесед.
Однако если бы после всех этих медитаций, бесед, размышлений, испытаний совести, после всех религиозных упражнений, празднеств и торжеств его спросили: «Как сильна теперь твоя вера? Рассеялись ли сомнения, с которыми ты пришел сюда, изменился ли ты?» — вопросы эти поставили бы его в довольно затруднительное положение. Разве он мог ответить на них? Правда, он уже причащался трижды в неделю, но все это делалось само собою, и Людас не знал, достиг ли он большего совершенства или только безотчетно выполнял требования семинарии, понемногу приспособляясь к ним.
Поступая в семинарию, Людас несколько иначе представлял себе приобщение к духовенству. Он довольно наивно воображал, что его прежде всего начнут убеждать, воображал, что ему неопровержимыми аргументами докажут бытие божье, рассеют все сомнения, объяснят противоречия, и тогда вера его укрепится, станет живой. Но ничего похожего не случилось. Никто его не убеждал, не объяснял противоречий, не рассеивал сомнений. Всех их просто усадили за молитвы и реколлекции, словно они были проникнуты глубочайшей верой. Вместо того, чтобы доказать бытие божье, их сразу окунули в ту жизнь, смыслом и оправданием которой является бог. Жизнь эта без веры в него была бы немыслимой, абсурдной и совершенно непосильной для их юной совести. Эта психологическая, практическая аргументация действовала сильней теоретических доказательств и убеждений. Если кто-нибудь не поддавался ее воздействию, он бежал из семинарии с первого либо со второго курса. Теоретические доказательства приходили позже, их следовало просто выучить, «вызубрить». Но тогда они уже большого влияния на веру не оказывали, а может быть, и вообще не могли оказать. В семинарии Васарис постоянно слышал, что живая вера — это божественная благодать, о даровании которой следует молиться, и если согрешишь перед богом, можешь ее потерять.
Это было ясно, однако другой вопрос уже с первого года порой омрачал душу Васариса. Он не мог бы его четко сформулировать, но мучился им. Вопрос был следующий: в чем проявляется живая вера? Каковы ее признаки, критерии? Он, семинарист Людас Васарис, верует. Но как, на чем основана его вера? На традициях, в которых он был воспитан? На страхе смерти и загробной жизни? На воздействии семинарской жизни? На рассудке или на любви к богу?
Да, живая вера должна быть основана на любви к богу, потому что она — следствие божественной благодати. Но любовь к богу должна быть ощутимой. Ведь любовь всегда ощутима! Она постоянно напоминает нам любимый предмет, заставляет тосковать о нем, печалиться в разлуке с ним и радоваться его присутствию. Всякая любовь волнует нас, заставляет сильней биться сердце. Конечно, такова и любовь к богу. Людас Васарис растроганно вспоминал, как, с каким чувством говорила о боге его мать. Бывало, поздними вечерами, когда все уже спали, она подолгу молилась на коленях. Все, что только случалось в жизни, она воспринимала в свете своей веры и любви к богу.
А он, семинарист Васарис, никогда и нигде не замечал в себе ни малейшей любви к богу. Если бы он мог определить того бога, в которого верил, не испытывая к нему никаких чувств, то сравнил бы его с атмосферой, которой мы окружены, с воздухом, которым дышим, со светом, благодаря которому видим. Без них мы не могли бы существовать, но они не затрагивают наших чувств, мы не можем любить их.
Этот душевный холод особенно тревожил Людаса, когда он причащался. А ведь никакие грехи не омрачали его совести, и его исповеди были искренни. Раза два он осмелился рассказать духовнику о своем равнодушии и спросить у него совета. Но и здесь он услыхал то же самое, что уже слышал на беседах и читал в духовных руководствах. Духовник сказал ему, что не следует пережевывать духовные вопросы, не следует слишком ждать услаждения чувств и умиротворения от духовных упражнений, что невелика заслуга, если мы за свои труды сразу получим воздаяние, что, может быть, господь таким образом испытывает нашу веру и верность, — услышал и еще множество успокоительных объяснений. Вывод из них был один: не обращать внимания на кажущееся равнодушие и по-прежнему со всем тщанием выполнять духовные упражнения.
Но если сила, движущая нас, точно корабль, вперед по пути к совершенству, не согревается чувством, если она опирается только на волю, то она перестает быть силой и ни к чему не приводит. Не избежал этой опасности и Васарис. С первых же дней пребывания в семинарии многие религиозные упражнения он выполнял машинально. Уж очень их было много. Нужны были необычайное усердие, живая вера и подлинная склонность к аскетизму, чтобы изо дня в день ревностно повторять одни и те же слова и жесты. За утренними и вечерними молитвами, отвечая вместе с другими положенные места, или за литанией «Ora pro nobis»[12] Людас Васарис витал мыслями в беспредельном пространстве. То же было и с испытанием совести и с медитациями. Духовник читал их медленно, монотонно, с длинными паузами, во время которых следовало углубиться в прочитанное и обдумать его. Темы были различные и часто распределялись по циклам: Истины веры, Жизнь Христа, Страх греха, Могущество божественной милости, Добродетели и т. д. Но, чтобы вникнуть в них, требовалось нечто, чем обладали немногие и чего не было у Людаса. Поэтому очень часто, особенно зимою, если он не бывал рассеян, то попросту дремал, благо конец скамьи, на которой сидел Людас, заходил за выступ стены, заслонявшей и свет свечей и большую часть часовни. Все обитатели скамьи оспаривали друг у друга это местечко и старались пораньше захватить его. Остальные «медитирующие» наваливались на скамью, а более усердные опускались на колени, чтобы отогнать сон.
