я опять присели по бокам камина — холодного, пустого — и тихо стали дожидаться, и бабушка пристроилась с шитьем к столу, к лампе, а отец сел в кресло на всегдашнем своем прикаминном месте, скрестивши ноги, оперев задки волглых сапог там, где старые от них следы на решетке, и жуя табак, взятый у Джоби заимообразно. Джоби куда постарше отца возрастом и потому перехитрил войну — запасся табаком. В штат Миссисипи он приехал с отцом из Каролины; он был бессменным отцовским слугой, а на нескорую смену себе растил, готовил Саймона (Ринго — сын Саймона). Но война ускорила лет на десяток вступление Саймона в должность, и Саймон ушел на войну денщиком отца, а сейчас остался в эскадроне, в Теннесси. И вот мы сидим ждем, когда же начнется рассказ; уже и Лувиния в кухне кончает стучать посудой, и я подумал, что отец хочет, чтобы и она, управившись, пришла послушать, и спросил отца пока что:
— Разве возможно вести войну в горах, папа?
И оказалось, отец только того и ждал (но не в желательном для меня и Ринго смысле).
— В горах воевать невозможно, — сказал он. — Однако приходится. А теперь ну-ка, мальчики, спать.
Мы поднялись наверх. Но в спальню нашу не пошли; сели на верхней лестничной ступеньке, куда уже не доходит свет лампы, горящей в холле, и стали оттуда глядеть и вслушиваться в то, что доносилось из-за двери кабинета; немного погодя Лувиния прошла внизу по холлу, не заметив нас, и вошла в кабинет; нам слышно было, как отец спросил ее:
— Готов сундук?
— Да, сэр. Готов.
— Скажи Люшу, пусть возьмет фонарь и заступы и ждет меня в кухне.
— Слушаю, сэр, — сказала Лувиния. Вышла, пересекла холл, снова не взглянув на лестницу, а обычно она идет за нами наверх неотступно и, вставши в дверях спальни, бранит нас, покуда не ляжем — я в кровать, а Ринго рядом, на соломенный тюфяк. Но сейчас ей было не до нас и не до нашего непослушания даже.
— А я знаю, что там, в сундуке, — шепнул Ринго. — Серебро. Как по-твоему…
— Тсс, — сказал я.
Было слышно, как отец говорит что-то бабушке. Потом Лувиния опять прошла через холл в кабинет. Сидя на ступеньке, мы прислушивались к голосу отца — он рассказывал что-то бабушке и Лувинии.
— Виксберг? — шепнул Ринго. В тени, где мы сидим, его не видно; блестят только белки его глаз. — Виксберг пал? То есть рухнулся в Реку? И с генералом Пембертоном вместе?
— Тссс! — сказал я.
Сидя бок о бок, мы слушаем голос отца. И, может, темнота нас усыпила, унесло нас снова перышками, мотыльками прочь или же мозг спокойно, твердо и бесповоротно отказался далее воспринимать и верить, — потому что вдруг над нами очутилась Лувиния и трясет нас, будит. И не бранит даже. Довела до спальни, стала в дверях и не зажгла даже лампы, не проверила, разделись мы или упали в сон не раздеваясь. Возможно, это голос отца звучал в ее ушах, как в наших звучал и путался со сном, — но я знал, ее гнетет иное; и знал, что мы проспали на ступеньках вынос сундука, и он уже в саду, его закапывают. Ибо мозгу моему, отказавшемуся верить в поражение и беду, мерещилось, будто видел я фонарь в саду, под яблонями. А наяву или во сне видел, не знаю — потому что наступило утро, и шел дождь, и отец уже уехал.
3
Уезжал он, должно быть, уже под дождем, который и все утро продолжался, и в обед — так что незачем и вовсе будет выходить сегодня из дому, пожалуй; и наконец, бабушка отложила шитье, сказав:
— Что ж. Принеси поваренную книгу, Маренго.
Ринго принес из кухни книгу, мы с ним улеглись на ковре животом вниз, а бабушка раскрыла книгу.
— О чем будем читать сегодня? — сказала она.
— Читай про торт, — сказал я.
— Что ж. А о каком именно?
Вопрос излишний — Ринго, и не дожидаясь его, сказал уже:
— Про кокосовый, бабушка.
Каждый раз он просит читать про кокосовый торт, потому что нам с ним так и неясно, ел Ринго хоть раз этот торт или нет. У нас пекли торты на Рождество перед самой войной и Ринго все припоминал, досталось ли им в кухне от кокосового, и не мог припомнить. Иногда я пытался ему помочь, выспрашивал, какой у того торта вкус был и вид, — и Ринго уже почти решался мне ответить, но в последнюю минуту передумывал. Потому что, как он говорит, лучше уже не помнить, отведал или нет, чем знать наверняка, что и не пробовал; если окажется, что ел он не кокосовый, то уж всю жизнь не знать ему кокосового.
— Почитать еще разок — худа не будет, я думаю, — сказала бабушка.
Ближе к вечеру дождь перестал; когда я вышел на заднюю веранду, сияло солнце, и Ринго спросил, идя следом:
— Мы куда идем?
Миновали коптильню; отсюда видны уж конюшня и негритянские хибары.
— Да куда идем-то? — повторил он.
Идя к конюшне, мы увидели Люша и Джоби за забором, на выгоне, — они вели мулов снизу, из нового загона.
— Да идем-то для чего? — допытывался Ринго.
— Следить за ним будем, — сказал я.
— За ним? За кем за ним?
Я взглянул на Ринго. Он смотрел на меня в упор — молча, блестя белками глаз, как вчера вечером.
— А-а, ты про Люша, — сказал он. — А кто велел, чтоб мы за ним следили?
— Никто. Я сам знаю.
— Тебе что — сон был, Баярд?
— Да. Вечером вчера. Прислышалось, будто отец велел Лувинии следить за Люшем, потому что Люш знает.
— Знает? — переспросил Ринго. — Что знает? — Но вопрос тоже излишний, и он сам ответил, поморгав своими круглыми глазами и спокойно глядя на меня: — Вчера. Когда он повалил наш Виксберг. Люш знал уже тогда. Все равно как знал, что не в Теннесси теперь хозяин Джон. Ну, и про что еще тебе тот сон был?
— Чтоб мы за ним следили — вот и все. Люшу известно. станет раньше нас. Отец и Лувинии велел следить за ним, хоть Люш ей сын, — велел Лувинии еще немного побыть белой. Потому что если проследить за ним, то сможем угадать, когда оно нагрянет.
— Что нагрянет?
— Не знаю.
Ринго коротко вздохнул.
— Тогда так оно и есть, — сказал он. — Если б тебе кто сказал, то, может, это были б еще враки. Но раз тебе сон был, это уже не враки — некому было соврать. Придется нам следить за ним.
Мы принялись следить; они впрягли мулов в
