в том, что последним естественным потомком Томаса Сатпена, так мечтавшего создать династию, оказывается полуидиот-негр, который в конце концов сжигает этот старый полуразрушенный дом.
«Является ли Сатпен совершенно извращенным человеком или его нужно жалеть?» — спросили однажды у Фолкнера. На это писатель ответил: «На мой взгляд, его надо жалеть. Он не извращенный человек — он аморален, он жесток, он абсолютно эгоцентричен. На мой взгляд, его надо жалеть, как надо жалеть каждого, кто игнорирует человека, кто не верит, что принадлежит к семье человеческой. Сатпен не верит в это. Он собирается получить то, что ему хочется, потому что он достаточно сильный, а я полагаю, что подобные люди рано или поздно гибнут, ибо человек должен принадлежать к семье человеческой, должен нести свою часть ответственности за семью человеческую».
В этих словах выражен гуманистический пафос романа — нельзя игнорировать человека, его личность, каждый должен нести свою часть ответственности за семью человеческую.
ДОКТОР МАРТИНО
и другие рассказы
Хьюберт Джеррод познакомился с Луизой Кинг на рождественской вечеринке у знакомых в Сент-Луисе, куда заехал по пути домой в Оклахому из любезности, чтобы осчастливить ореолом своих нефтяных скважин и Йеля сестру университетского товарища. Так он во всяком случае говорил себе и так, вероятно, в самом деле думал. Он предполагал провести в Сент-Луисе два дня, а пробыл целую неделю: съездил ночным поездом в Талсу, встретил Рождество с матерью и возвратился обратно — «погулять еще немного с моим болотным ангелом», как говорил он себе. Он думал о ней всю обратную дорогу, об этой темноволосой девушке, тоненькой и натянутой как струна. «Чтоб такая и родилась на Миссисипи, — думал он. — Потому что этого у нее не отнимешь: настоящая южанка, дитя миссисипских болот». И дело было не в физической привлекательности, на одно это он бы не попался — недаром он уже четвертый год в Нью-Хейвене, член всех, каких надо, клубов и в деньгах, слава богу, не знает стеснения. Да и Луиза отнюдь не выглядела какой-нибудь там знойной одалиской. Нет, дело не в этом. Просто у нее была одна странная особенность, которую он не сразу даже и осознал, — какая-то устремленность за грань зримого, страстное и уверенное ожидание близких перемен, к чему дубленая носорожья кожа его самодовольства и благополучия была поначалу слегка нечувствительна. Сначала он заметил только напряженное ожидание, которое и отнес за свой счет.
И, по-видимому, не ошибся. Он обратил на нее внимание за столом. Их тогда еще не представили друг другу, но не прошло и десяти минут после того, как они вышли из-за стола, а она уже с ним заговорила, и не прошло и десяти минут после этого, а они уже, никем не замеченные, вышли на улицу, сели в такси, и она назвала адрес.
Как это произошло, он даже и не уловил, при всей своей искушенности и многоопытности. Может быть, потому, что все время смотрел на нее; может быть, он уже почувствовал, что это ее напряженное ожидание, эта устремленность куда-то мимо, за грань зримого, направлены также и мимо него — мимо его молодости и приятной наружности, мимо его нефтяных скважин и Йеля. Потому что там, куда она его везла, не было музыки и веселых огней; и она сидела подле него, закутанная в мех, и дышала так часто, словно пыталась раскурить погасшую сигарету. Он смотрел на темные дома, тесные, бедные улицы.
— Куда мы едем? — спросил он.
Она не ответила, не обернулась к нему, но все так же сидела, чуть подавшись вперед.
— Мама не соглашалась поехать, — сказала она.
— Ваша мама?
— Я с мамой. Она осталась там, в гостях. Вы еще с ней не познакомились.
— А-а. Вот, оказывается, что. А я льстил себе, думал, причина во мне. — Она по-прежнему сидела, подавшись вперед, худенькая, натянутая как струна, и провожала глазами темные дома; квартал был наполовину жилой, наполовину торговый. — Ваша мама не позволяет ему приходить к вам?
Она не ответила, только еще больше подалась вперед и вдруг стукнула пальцем в стекло шоферу.
— Здесь, пожалуйста, — сказала она. — Вот здесь остановитесь. — Шофер затормозил. Она обернулась к Джерроду. Он сидел с каменным лицом, кутая в шарф подбородок. — Простите меня. Я знаю, что это нечестная уловка. Но у меня не было выхода.
— Что вы, — ответил Джеррод. — Пожалуйста.
— Нет, я знаю, это нечестно. У меня просто не было другого выхода. Если бы вы могли понять.
— Конечно, конечно, — сказал Джеррод. — Хотите, я заеду и отвезу вас назад? Одному мне, видимо, не стоит возвращаться.
— Лучше пойдемте и вы со мною.
— С вами?
— Да. Это ничего. Я знаю, вам непонятно. Но это ничего, можно. Пойдемте.
Он посмотрел ей в лицо.
— Кажется, вы не шутите, — сказал он. — Нет, спасибо, я не пойду. Но вы можете на меня положиться. Назначьте время, и я за вами вернусь.
— Вы мне не доверяете?
— При чем тут доверие? Это не мое дело. Я вас впервые вижу. Но рад услужить. Жаль, я завтра уезжаю. Хотя вы, надо думать, и без меня найдете, к кому обратиться. Ступайте, я за вами заеду.
Он оставил ее там и вернулся через два часа. Она, по-видимому, ждала в подъезде, потому что такси только остановилось, как двери распахнулись, и она сбежала по ступеням и забралась в машину, не успел он даже выйти и отворить перед ней дверцу.
— Спасибо, — сказала она. — Спасибо. Вы очень, очень добры.
Когда такси остановилось под навесом у подъезда того большого дома, где теперь играла музыка, сначала ни он, ни она не сдвинулись с места. Ни он, ни она не пошевелились, не сделали первого движения друг к другу, просто вышло так, что через секунду они поцеловались. Губы у нее были твердые, холодные.
— Вы мне нравитесь, — сказала она. — Очень.
До конца той недели он еще раз предложил ей свои услуги, но она спокойно отказалась.
— Почему же? — спросил он. — Разве вы не хотите опять с ним увидеться?
Она не ответила, но он к тому времени уже был знаком с миссис Кинг, и он сказал себе: «Старушка уж наверняка рада бы меня подцепить». Это он заметил сразу, но он и это воспринял как заслуженную дань своим нефтяным скважинам и своему йельскому ореолу, ибо за три года в Нью-Хейвене, не отличившись ни в одной из наук и не стяжав славы футбольного бомбардира, он тем не менее не утратил
