во фланелевых брюках и твидовом пиджаке, хотя другие мужчины если вообще носили на Миссисипи в июне пиджаки, то разве полотняные, — и разговаривал с хозяйкой санатория о человеке, чьего лица никогда не видел и чье имя услышал в тот день впервые.
— Он сердечник, — объясняла она Джерроду. — Ему приходится быть очень осторожным. Он был вынужден оставить практику и вообще все. Родных у него никого нет и средств как раз хватает, чтобы приезжать сюда каждый год на три месяца и сидеть все лето на своей скамье; мы так и называем ее — скамейка доктора Мартино. Каждую осень я думаю, что больше мы его не увидим. Но каждый год в мае я получаю от него письмо с просьбой оставить за ним комнату. И знаете, что я вам скажу? Я думаю, что если он до сих пор жив, то благодаря Луизе Кинг. И что Альвина Кинг — дура.
— В каком смысле? — спросил Джеррод.
Хозяйка всматривалась в него — он приехал только накануне вечером и сначала, глядя на эту маленькую седоволосую женщину, подумал: «Она гадает, много ли мне известно, что мне рассказали, а что нет». Но потом он сказал себе: «Нет. Просто она занята делом. Не то что все остальные со своими журналами. Ей с лихвой хватает хлопот о постояльцах, и у нее просто не было времени узнать, кто я, подумать, что обо мне думают другие». Она всматривалась в него.
— Вы давно знаете Луизу?
— Недавно. Мы познакомились случайно на университетском балу.
— Да? Ну так вот, я думаю, что господь сжалился над доктором Мартино и дал ему возможность как-то жить Луизиным сердцем. Вот что я думаю. И можете смеяться, если хотите.
— Я не смеюсь, — сказал Джеррод. — Расскажите мне о нем.
И она стала рассказывать, по-птичьи всматриваясь в его лицо живыми умными глазами, и рассказала, как доктор Мартино появился у нее однажды в начале лета в несвежей рубашке и мятой панаме, и какие у него были глаза («как башмачные кнопки. А двигался он до того медленно, словно все время должен был понукать сам себя: — ну, еще шаг; ну, ну, только не останавливаться»). И как в книге приезжающих он записал мельчайшим почерком, так что почти невозможно было разобрать: «Жюль Мартино, Сент-Луис, Миссури». И как с тех пор он каждый год приезжает в первых числах июня и все дни напролет сидит на своей скамье за кустами мирта, и старый швейцар-негр приносит туда его почту, два медицинских журнала, сент-луисскую газету. И еще два письма от Луизы Кинг: одно в июне, где она сообщает, что приезжает через неделю, и одно в конце августа с извещением о благополучном прибытии домой. Но, рассказывая, она умолчала о том, что три или четыре раза на дню бегает по дорожке до миртовых кустов взглянуть потихоньку, как он там; и слушая ее, Джеррод думал: «Интересно, какие реки он тебя заставил переплыть?»
— Так он прожил здесь три лета, — продолжала рассказывать хозяйка, — ни с кем не знался, да, казалось, и знаться не хотел. Но приезжал снова и снова (забыла сказать, что Альвина Кинг уже проводила здесь каждое лето, с тех пор как родилась Луиза), и вот я заметила, что он всегда садится так, чтобы ему было видно, как Луиза копается в песочке, и тогда я подумала, что он, наверно, потерял ребенка. Это было еще до того, как он рассказал мне, что никогда не был женат и у него нет никого родных.
Я тогда решила, что из-за этого его и тянет к Луизе. Я видела, что он наблюдает за тем, как Луиза растет. Видела, как они разговаривали и как он все наблюдал за ней год за годом, и тогда я сказала себе: «Он решил жениться. Он ждет, чтобы Луиза выросла». Вот что я тогда придумала, — хозяйка больше не глядела на Джеррода. Она улыбалась. — Господи! Сколько я за свою жизнь глупостей напридумывала.
— По-моему, не так уж это и глупо, — сказал Джеррод.
— Возможно. Такой женой, как Луиза, всякий сможет гордиться. А он одинокий, и некому приглядеть за ним в старости. — Хозяйке самой было за пятьдесят. — Я вот уже вышла из того возраста, когда важно, замужем женщина или нет. Я столько лет управляюсь здесь одна с хозяйством, что вообще перестала придавать значение тому, как люди живут, было бы у них питание приличное да удобная постель.
Она замолчала и задумчиво посмотрела в тенистую испещренную солнцем глубину парка, где вокруг источника под маркизой толпились старухи.
— Он уже и тогда заставлял ее делать всякие странности? — спросил Джеррод.
— Это вам Альвина Кинг наговорила, — ответила хозяйка. — Никогда он ее ничего не заставлял делать. Да и как он мог? Он ведь не вставал со своей скамьи. И сейчас не встает. Просто он сидел и смотрел, как она играет в песочке, а потом, когда она подросла, они вместе сидели на скамье и разговаривали. Как он мог заставить ее что-нибудь сделать, даже если бы и хотел?
— Мне кажется, вы правы, — сказал Джеррод. — Расскажите, как она переплыла реку.
— Вот, вот. Она боялась воды. Но потом научилась плавать, сама научилась, в бассейне. Его там даже не было. И у реки его не было. Он и не знал ничего, пока мы все не узнали. Он просто говорил ей, чтобы она не боялась, никогда. А какой в этом вред, скажите на милость?
— Никакого, — ответил Джеррод.
— Да, — сказала хозяйка, словно не слыша его, словно отвечала самой себе. — Когда она пришла ко мне и рассказала, я ее спрашиваю: «Ведь там змеи и всякая нечисть, разве тебе не страшно было?» А она мне ответила:
— Страшно. Конечно, страшно. Поэтому я и поплыла.
— Почему — поэтому? — спрашиваю я. А она мне говорит:
— Бояться чего-то — это значит знать, что живешь, это жизнь, но бояться сделать то, чего боишься, — это смерть.
— Я знаю, откуда у тебя это, — говорю. — Сам-то он небось не поплыл?
А она мне отвечает:
— Ему незачем. Ему каждое утро приходится себя пересиливать, как мне, чтобы переплыть реку. Посмотрите-ка, что я за это получила. — Вытащила из-за ворота что-то надетое на тесемочку и показывает. Это был зайчик, такой блестящий, из металла что ли они их делают, с палец величиной, в любом киоске продаются. Он ей подарил.
— А это что такое? — спрашиваю.
— Мой страх, — она мне отвечает. — Заяц, понимаете? Он теперь железный. С виду страх, но сделанный из железа, а железу ничего не страшно. Пока он у
